Георгий Адамович - Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931) Страница 54

«Повесть о сестре» М. Осоргина закончена.

Она, в противоположность роману Алданова, довольно туманна в замысле и волниста в рисунке. Автор, по-видимому, это сознает. Он говорит, что его произведение — «не выдумка, а только дань памяти, братский долг, без попытки забавить читателя занимательным чтением». Он замечает, что «трудно понять русскую женщину».

М. Осоргин рассказывает о своем детстве, затем о юности и о Москве, о неудачном замужестве своей сестры, о ее грусти, о ее надеждах встретить человека, который допускал бы и признавал любовь, дружбу, «без этого», о ее даром пропавших талантах, о ранней смерти, наконец… Повесть полна лиризма. Но лиризм этот сыроватый и чуть-чуть пресный.

Говорю это без всякого желания прослыть привередливым литературным гурманом, которому во что бы то ни стало подавай «утонченности» или «изыски». Разумеется, литература изысканная есть плохая литература, об этом нечего спорить: это ясно, как аксиома, и как аксиома не требует доказательств. Но есть и в обратном направлении предел общности и условности, переходить который опасно. Когда Осоргин пишет, например: «весной все девушки хорошеют, и не потому, что их красит весенний наряд, а просто потому, что они в это верят», — это так знакомо, это так стерто во всех ассоциациях, что если даже автор по-новому, по-своему это впечатление пережил, то читатель все же воспринимает его «весну» и его «девушек» как обычное лирическое клише. Невозможно эти образы вновь оживить, не внеся в них чего-то неповторимо индивидуального. М. Осоргин как будто забыл о толстовской «изюминке», он говорит вообще о Москве, вообще о молодости, вообще о весне, вообще о девушках, вообще о студентах, — и достигает, мне кажется, меньшего, чем мог бы достичь.

Кстати, о воспоминаниях. Каждый человек вспоминает свою молодость с безотчетным волнением. Каждый человек, рассказывая о своей молодости, втайне предполагает, что и других его рассказ встревожит. Но тревожит именно то, что не укладывается в слова, а то, о чем можно вразумительно и понятно рассказать — никакого отклика не встречает. Есть в этом отношении у человеческой юности что-то общее со снами.

Нельзя согласиться с автором в том, что «Повесть о сестре» — «чтение не занимательное». Наоборот, она бесспорно занимательна и легко читается. В ней есть движение, некоторые главы ее картинны и забавны, как, например «Королева на приеме».

О «Последних и первых» Н. Берберовой высказаться трудно по двум причинам. Во-первых, — «окончание следует». Во-вторых, — в «Современных записках» печатается не весь роман, а лишь некоторые главы его. А это, особенно при трехмесячных перерывах, внимание читателей расхолаживает до крайности.

Беглое первоначальное впечатление от романа Н. Берберовой, что, при несомненном наличии у его автора ума, вкуса и дарования, — это роман трудный, «в муках рожденный». Это история русской семьи, «севшей на землю» во Франции… Такова завязка. С первой же страницы все отношения и чувства в этой семье, все действия и воспоминания мучительны, спутаны, сбивчивы, неразрешимы. Тень Достоевского все собой покрыла в романе и вот-вот, думаешь, кто-нибудь из героев Берберовой встанет на колени и тоже «поклонится всему человеческому страданию». Но у Достоевского вся его «мучительность» издалека нарастает и подготовляется, вся его «достоевщина» органична и в его видениях жизни неизбежна. У Берберовой она беспричинна или осталась необъясненной. «Я не могу простить Горбатову, — сказал он с мукой, — не могу и не хочу простить ни прошлого, ни настоящего». «Я хочу, чтобы вы согласились спасти себя. — От чего? — От гибели, Алеша». «А вы, вы знаете, в чем счастье? — глухо спросил он. — Да, но вы слишком горды для него». «Алеша, мне своей тревоги довольно, нам вместе быть, мы оба пропадем. — А ты, что же, спастись хочешь? — спросил он. — Хочу спастись…». «Только прежней жизни конец. — Не надо тебе меня? — спросил он с мукой. Она помотала головой. — Мне ответ надобен, — сказала она тихо, — а ты в такой же тьме, как и я». Списываю наудачу из разных глав.

Роман Н. Берберовой приводит на память не только Достоевского, но и другого писателя, неизмеримо мельче, нашего современника — К. Федина. В фединском романе «Братья» совершенно так же, как в «Последних и первых» есть в каждой главе искусственная психологическая сложность, есть «страдания и муки», превратившиеся в литературный прием. Герои по существу скромнее и обыкновеннее, чем они представляются; положения проще, нежели автор предполагает…

Повторяю, это лишь первоначальное впечатление. Оно может измениться в зависимости от хода дальнейшего повествования.

Рассказ В. Сирина «Пильграм» прелестен. Он похож на эскиз к «Защите Лужина»: та же тема, тот же в сущности центральный образ, изменивший шахматам ради бабочек… Но, по-моему, рассказ лучше романа, острее и трагичнее его. Из «Пильграма» выброшено все, что было в «Защите Лужина» декоративного и заимствованного, осталось в нем лишь необходимое. Опыт «экономии средства» удался Сирину на редкость.

Стихи в рассматриваемой книжке принадлежат двум авторам — З. Гиппиус и А. Ладинскому. О стихах Гиппиус, поэта исключительно своеобразного, порой жертвующего даже ради своеобразия всем остальным, в короткой заметке не скажешь. Эти стихи такие же, какими они были в первые дни символизма. То, что в них с годами изменилось, для них неважно, а их подлинная сущность — надменная, капризная, рассудочная, своевольная, много более женственная, чем это обычно принять думать, очень печальная, если вслушаться, — эта сущность осталась прежней. Начав говорить о новых стихах Гиппиус, невольно собьешься на беседу о ее стихах вообще… Обращу поэтому внимание читателей «Современных записок» лишь на замечательное восьмистишие «Освещена последняя сосна». В нем есть спокойствие и простота, которые давно уже «предчувствовались» в поэзии Гиппиус, но только теперь в ней появились.

О стихах А. Ладинского писать мне приходилось много раз. Новые его стихотворения — в особенности первое, — как всегда талантливы и легки, блистая какой-то прирожденной «нарядностью», которая у другого стихотворца показалась бы манерной, но у Ладинского естественна.

Закончен «Державин» Владислава Ходасевича. К сожалению, он напечатан не полностью. Осенью этот прекрасный, интересный и чрезвычайно искусный труд выйдет отдельным изданием. Отложим до того подробный отзыв о нем.

Статья И. Голенищева-Кутузова о Вяч. Иванове ценна, главным образом, тем, что в ней встречаются новые стихи Вяч. Иванова. Но все-таки хорошо, что она напечатана. Хорошо было напомнить о писателе, который, в сущности, неизвестно кто — поэт? критик? философ? исследователь? эссеист? Но наверно и бесспорно один из самых замечательных людей в русской литературе последних десятилетий.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЕСЕНИНЕ

Воспоминаний о Сергее Есенине написано довольно много. На них в России есть спрос, – не только потому, что стихи Есенина пришлись русской молодежи по сердцу, но и потому, что судьба его многих из этого «молодняка» поразила. На трезвый взгляд ничего необыкновенного и поражающего в этой судьбе нет: люди кончают самоубийством не так уж редко… Особенно теперь. Участь Есенина такова же, как участь Маяковского. Но вокруг есенинской смерти создалась легенда, которую смерть Маяковского не вызвала и не вызовет. Есенин не умер, он «погиб» — романтично, грустно, с долгим предсмертным томлением, со стихами, в которых он за год до смерти о неизбежности своего конца говорил и к которым подходит название «лебединых песен»… В советской обстановке все это было необычно до крайности, это было вызовом ей, и казалось, Есенин не только покончил с собой, он — как Кириллов в «Бесах» Достоевского, — «заявил своеволие». Идеологи коммунизма почувствовали это сразу. Недаром они сразу повели борьбу против новой заразной болезни — «есенинщины», которая стала синонимом упадочничества, малодушия, бессильно протестующего индивидуализма.

Своеволию в новой России места нет, и есенинским случаем удобно было воспользоваться, чтобы показать, к чему оно приводит. Но рядом с этим официальным толкованием стало складываться «житие»: сказание о юном и прекрасном поэте, который «не выдержал», который в ужасающем однообразии советской скуки сначала буйствовал с отчаяния, а потом, устав буйствовать, наложил на себя руки. В теперешней русской литературе, в теперешней русской жизни мало «человека». В Есенине, наоборот, лично-человеческое начало было сильнее всего, и, уходя из мира побежденным, оно как бы взывало о сочувствии. (Будто по Фету: «и в ночь идет, и плачет уходя».) Ответом и были похороны, почти что всероссийские, обнесение гроба вокруг памятника Пушкину, слезы, литературные вечера, потоки стихов, воспоминания, негласная канонизация.