Сергей Костырко - Простодушное чтение Страница 56

Саша чувствует себя эманацией неких глубинных, еще не осознанных российских ожиданий, так сказать, народных чаяний. И потому нелепо морочить себя умствованиями – они, «союзники», проявление некой «непосредственной моторики русской жизни».

То, что в этом отчасти агитационном идеологическом романе нет описания платформы «союзников», не означает отсутствия каких-либо политических ориентиров у Саши. Читателю предоставляется возможность вычитывать ее из самой личности героя. Вот Саша плачет счастливыми слезами, досматривая фильм «Чапаев», а вот на митинге оппозиции он морщится от надоевших лозунгов, и глаз его отдыхает на «мягко улыбающемся лице Ленина» и «спокойном лице преемника Ильича <… > в фуражке и в погонах генералиссимуса». Или – герой рассматривает семейные фотографии:

«Вот это большое фото часто поражало Сашу: 1933 год, деревенские девушки сидят группой, их около двадцати. Девушки холеные, можно сказать – мордатые, одна другой слаще. Но ведь – коллективизация, работали за галочки»;

«А вот и дедушка, с другом, 1938 год. Лица ясные, глаза широко раскрыты, суровые мужские полуулыбки.

Командирские часы на руке деда, огромные, выставлены напоказ. Товарищ полукавказской внешности, но достойный такой кавказец, яркий, весь – вспых, точно неведомым образом отразил фотовспышку. 1938 год. Чего улыбаются? Хорошо им. Довольны, что фотографируются; впереди – жизнь».

То есть герой, похоже, всерьез полагает, что свидетельства историков о голоде в деревенской России в начале 30-х и констатация того, что большевики последовательно уничтожали русское крестьянство как опасный их режиму «мелкобуржуазный» класс, – что все это нынешняя либеральная пропаганда. И что террор 1937 года коснулся исключительно либеральной интеллигенции и некоторых слоев тогдашней политической элиты, а оставшихся безгласными в мемуарной литературе миллионов «обыкновенных людей», расстрелянных или пошедших по лагерям, как бы и не было вообще. Уже по этим приметам мы можем выстраивать политические ориентиры Саши: возвращение в счастливое (как искренне полагает герой) советское прошлое, только обустроенное новыми, «самыми лучшими людьми».

То, как приходит Саша к «революционной идее», прописано в романе достаточно подробно. Саша изначально, еще до смерти отца, чувствует в себе «комплекс безотцовщины» – его рано умерший отец, институтский преподаватель, жил, внутренне отделившись от сына, душу отводил в пьянстве. Родства с ним Саша не чувствовал и в детстве. Мать же он полюбит, точнее, начнет жалеть позже – как «простую, в сущности, женщину», которая не сумела даже от армии его откосить. Детская угрюмость возрастает с годами, переходя в подростковую, отчасти капризную, мизантропию: мир не таков, как мне хочется, так пусть плохо будет миру. Выразительны в этом отношении сцены похорон отца, состоявшихся еще до вступления Саши в партию. Герой здесь – во власти бытового жгучего раздражения, обиды на жизнь, «унизившей его» смертью отца. Вот степень этого раздражения: автобус с гробом застревает в автомобильной пробке —

«стукнулись два автобуса. У дороги стояли пассажиры. Асфальт был посыпан стеклом. „Скорой“ не видно, – приметил Саша. Никто не погиб и даже, видимо, не был ранен. Саша испытал почти жалость, что никого не убило».

Вместо скорби, вместо того великого и страшного, что опускается на человека в момент смерти близкого, – какое-то, до поры скрытое, мстительное чувство и потребность расквитаться с миром.

И вот эта рано обозначившаяся отторгнутость от мира постепенно перерастает в мизантропию вызревшую, черную, угрюмую, почти агрессивную:

«Саша был готов ударить и убить любого, и оттого улыбка его была несказанно легка»; «Мужик ежеминутно цыкал зубом. <…> Захотелось взять мужика за спутанные вихры на затылке и попросить: „Не цыкай“, предварительно ударив башкой о лобовуху»; «Сосед за стеной кашляет так отвратительно гулко… Вот так кашляет сосед, убил бы его»

и т. д.

Саша находится в постоянной обороне от мира. Связь с жизнью как бы истончается до предела, от жизни Саша испытывает почти метафизическую тошноту. И полноту ощущения жизни он восстанавливает с помощью алкоголя. Количество выпитой водки на протяжении романа выглядит устрашающим, но это не патология или распущенность – это обозначение той степени напряжения, в котором постоянно находится герой, и, шире, – драматичности его внутреннего конфликта с жизнью. Изгоем Саша ощущает себя везде:

«Он шел по городу, чувствуя, что улицы и площади ненавидят его».

Или:

«Купил в ларьке пива и выпил на холоде, почти всю бутылку. Смотрел на людей, людям было весело. Они проходили мимо, смеясь, забегали в кафе, выходили оттуда разогретые, улыбающиеся. Саша вдруг поймал себя на том, что пытается лицом повторить форму той или иной примеченной им улыбки, – сделать такое же счастливое лицо. И не получается у него».

Это психологическое состояние постоянной обороны от окружающего мира и жажда самоутверждения накладываются у Саши на обстоятельства внешние, вполне реальные – на ложь политиков, двусмысленность правительственных заявлений, скудеющую, замирающую жизнь вокруг; на боль, которую он испытывает, глядя на мать, безответную, всегда усталую, работающую в «заштатной санчасти» медсестрой и не имеющую возможности купить даже нормальные зимние сапоги, на картины вымирающей деревни. На апатию и соглашательство «независимых интеллектуалов». Он, естественно, ищет тех, кто так же остро чувствует уязвленность своего человеческого достоинства, но при этом не просто страдает, а имеет смелость противопоставить себя миру. Таких людей он находит в партии.

От комплекса ущемленности до комплекса превосходства тут очень близко. Показательна в этом отношении метаморфоза, которая происходит с Сашей в поезде, когда он с фальшивыми документами едет в Ригу. Сначала он чувствует крайнюю подавленность, он ежеминутно ждет ареста. Но вот Саша получает в руки оружие. И тут же испытывает мгновенный прилив силы – он идет по проходу вагона, «быстрый, подвижный, внимательный, внутренне агрессивный», «пистолет дополнил его то ли душевный, то ли телесный вес до необходимой тяжести». То есть комплекс супергероя напрямую связан здесь с комплексом неполноценности. И героя постоянно переносит из одного состояния в другое. Эта душевная маета, сочетание наивности и высокомерия, слабости и подлинной силы работает в романе на подлинность образа.

К сожалению, жизненная убедительность образа сохраняется в романе только до определенного момента – предфинальных и финальных, самых, так сказать, ударных, сцен. Финал романа отчасти «футурологический»: после очередной акции «союзников», направленной уже против самого президента, власти начинают физическое уничтожение партии, и «союзники» идут в «свой последний и решительный…». Эстетика этих сцен, как уже упоминалось, отсылает читателя к пресловутой «литературе экшн»: «союзники» захватывают загородную базу МВД и, загрузив добытое оружие в «экспроприированные» машины, отправляются завоевывать город. Захвачено и подожжено здание управления МВД, слегка покорежен супермаркет, и вот «союзники» овладевают главным административным зданием города с кабинетом губернатора. Образы героев романа на этих страницах стремительно теряют свои индивидуальные черты, превращаясь в персонажей обычного боевика. И в этом контексте выкрикнутое Сашей очень кстати подвернувшемуся (рояль в кустах) либералу Безлетову: «Россия не праведниками живет, а проклятыми. Я ее сын, пусть и проклятый», – выглядит красивой фразой, очередным митинговым лозунгом, но никак не душевным итогом Саньки.

…Драматизм ситуации Саньки – в противоречии между чистым порывом, реальной болью и практикой их преодоления человеком, отдавшим себя партии. Драматизм этот для Саньки органичен – изначальное и искреннее недоверие к миру попадает на очень даже благоприятную для этого почву – на почву политики.

«Я готов жить при любой власти, если эта власть обеспечивает сохранность территории и воспроизведение населения» —

Саше действительно свойственна парадоксальная в данном случае гипертрофия «государственного мышления». Может ли и если да, то каким образом, включение в состав России Узбекистана, скажем, или той же Латвии восстановить у него и его друзей чувство собственного достоинства, которое он ценит выше всего, – такого вопроса у него не возникает. Саша не сомневается, что падение рождаемости в стране – это вина правительства. Запальчивость, с которой это выкрикивается, исключает возможность трезвого разбора взаимосвязи разных правительств (ну, скажем, с одной стороны, Голландии, где политики сдувают пылинки со своих сограждан, а нация при этом вымирает, и Нигерии – с другой) и уровня рождаемости в той или иной стране. Или проблема «почвы», отсутствие которой так остро ощущает герой, тоже ставится в вину правительству. То есть в сознании Саши живет почти мистический образ правительства, которое может всё и вся. Это естественно для героя, который, по сути, не верит в созидательные начала самой жизни, не управляемой сверху мудрым руководителем. Саша искренне полагает, что «либерализм», то есть присутствие в жизни граждан реальной свободы, для России «хуже чумы». Либеральная идея на российской почве превращается в «стяжательство и ростовщичество». Похоже, русские не способны быть свободными. И потому —