Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее Страница 58

Существует консерватизм, который держится за определенные политические формы из прошлого или хочет их реставрировать. Хочет, например, вернуть королевскую власть. Как сегодня этого хочет, скажем, Мартин Мозебах[260], а раньше (в поздний период своего творчества) хотел Йозеф Рот. Консерватизм другого толка стремится заменить короля фюрером. Как этого хотели в межвоенный период отдельные группы правой интеллигенции, поборники так называемой «консервативной революции»[261]. С программным консерватизмом в духе этих правых агитационных движений двадцатых и тридцатых годов Дюрренматт определенно ничего общего не имел, хотя юношей он какое-то время симпатизировал вдохновленному фашистскими идеями швейцарскому «фронтовому движению»[262]. Определяющим же для консервативных взглядов Дюрренматта является отвержение всех концепций спасения, будто бы имманентного мировой истории, и соответствующих институций. Дюрренматт не верит в возможность совершенствования человека и мира. Поэтому либерализм представляется ему столь же иллюзорным, что и коммунизм (более радикальная, переосмысленная форма либерализма). Представители двух этих концепций рассматривают историю как целенаправленный процесс, возводят свои конструкции на фундаменте гегелевской философии и оперируют представлением, что человечество само обеспечит себе спасение. Представители обеих концепций хотели бы построить мир заново, будь то в рамках буржуазно-либерального государства или коммунизма. Поэтому Дюрренматт дистанцируется от тех и других. Он оспаривает их притязания на функцию спасителя и старается, где только может, показать крах этих идеологий. Консерватизм Дюрренматта не фашистского толка: то есть этот консерватизм не признает принцип фюрерства, противопоставляемый инертной народной массе, а скорее является анархистским, поскольку направлен против любых институций, которые хотели бы установить спасительный порядок. Это в значительной мере относится и к религии. Главные религиозные конфессии, по Дюрренматту, так же смехотворны, как либеральное государство и реальный социализм с их обещаниями спасения. Демонстративная симпатия Дюрренматта к религиозным сектам и к Армии спасения — следствие отвержения им утвердившихся церквей как инсталляции спасения. Примечательно, что именно своему интересу к сектам, к истории анабаптистов в Мюнстере он обязан тем, что стал драматургом[263]. Прогресс — для консерваторов, для Дюрренматта — вовсе не путь к лучшему миру, а самообман и замаскированная жестокость. Впечатляющий гимн прогрессу в конце «Визита старой дамы», который исполняется с пафосом, характерным для античного хора, превращается в событие, исполненное чудовищной иронии. Это песнопение маскирует убийство, благодаря которому только и стал возможен прогресс как экономическое чудо, но которое, вместе с тем, свидетельствует о нравственном коллапсе. Мир не меняется. Это ядро консервативных убеждений Дюрренматта. И здесь он сходится с Нестроем[264], одним из драматургов, послуживших для него образцом, который пел, стоя возле рампы: «Все это пахнет седой стариной, разве что приняло облик иной!»[265] Фразу «В истории нет ничего нового, ну совсем ничего!» мне довелось слышать от самого Дюрренматта. Он полагал: все системы, которые обещают улучшить мир и выводят из этого право подчинять людей своим нормам, должны быть разоблачены, а в случае необходимости и взорваны.

Однако во время такого акта взрывания инсталлированного порядка может на какой-то момент стать зримой правда, которая пребывает вне всех учений о спасении, всех догм, всех общественных институций. Эта правда носит до-философский, до-научный характер, поскольку ее нельзя постичь средствами науки, философии, теории. А всё то, что пребывает вне систематической теории, превращается, когда становится пережитым нами опытом, в событие мифа. Мифа не как легенды или сказки (хотя именно в таком смысле это слово используется сегодня в средствах массовой информации), но как говорения с помощью знаков, которые предшествуют всякой теории, а потому и недостижимы для критики посредством теории; как говорения с помощью знаков, которые убеждают человека без доказательств и ссылок на основания. Когда у Дюрренматта инсталлированные порядки подвергаются осмеянию или взлетают на воздух, когда их взрывают или поджигают с помощью факелов, как это происходит с большим отелем в романе «Ущелье Вверхтормашки», это всегда бывает связано с неким мифическим сигналом. С неким словом или знаком из другого языка, из мышления другого типа, из до-научного, до-просвещенческого дискурса. А такой дискурс продолжается и в научные эпохи, он является мифическим (в строгом смысле) и относится к тем долговременным возможностям, которыми располагает искусство.

Поэтому в пьесах Дюрренматта общественные нормы и порядки всегда изображаются так плакатно, так схематично. Они ведь и в самом деле искусственные, иллюзорные — в том, что касается обещанного ими спасения, их полезности. Доминирующий пример такого рода, который вновь и вновь возникает на всем протяжении творчества Дюрренматта, — система правосудия в либеральном государстве и сопряженное с ней понятие справедливости. Для Дюрренматта это понятие справедливости так же ложно, как и представление, согласно которому либеральное государство объективно является более совершенной формой общественного порядка, чем, скажем, королевская власть. То и другое, по Дюрренматту, — всего лишь фата моргана. Описание демократической процедуры принятия решения об убийстве Альфреда Илла (в «Визите старой дамы») — это суровый суд над судопроизводством в либеральном государстве. Одна из главных жизненных целей Дюрренматта заключалась в том, чтобы противопоставить ложной справедливости нашей официальной юстиции какую-то другую справедливость. Не как институцию, но как внезапно вспыхивающее и снова гаснущее мифическое событие. Такое событие нельзя проанализировать, нельзя включить в ту или иную систему, его можно только пережить. Оно — словно иероглиф из утраченного языка мифа. Таким иероглифом можно считать появление старой дамы; или — Вольфганга Швиттера, человека, который не может умереть, из комедии «Метеор»; или — ребенка, который прыгает в животе у юной Эльзи в конце романа «Ущелье Вверхтормашками»; или — непрерывное противо-стояние Абу Ханифы и Анана бен Давида в «Эссе об Израиле». Эти дюрренматтовские иероглифы, в противо-стоянии с которыми сам Дюрренматт был бессилен, которые он воспринимал в той же мере, в какой создавал (а если они не возникали перед его глазами, то он, как поэт, оставался беспомощным), — так вот, эти дюрренматтовские иероглифы невозможно включить ни в какую теологическую систему, ни в какой научный дискурс, потому что они всегда предшествуют всем подобным конструктам. Что же касается фришевского либерализма, то ему, напротив, вполне можно дать научное определение.

Анархо-консерватизм Дюрренматта уходит корнями в то (уже упоминавшееся) движение межвоенного периода, которое принято называть «консервативной революцией». До сих пор это почти не обсуждалось. Соединительное звено здесь — критика либерализма. Однако Дюрренматта нельзя исчерпывающе понять, если исходить только из этой традиции. Для иронии и аристофановского беспутного юмора, которые характерны для анархо-консерватизма Дюрренматта, не найти непосредственного прообраза в этих течениях. Но мы, тем не менее, не должны забывать, что и корни экзистенциализма, с которым чаще всего связывают — в философском плане — Дюрренматта, восходят к отдельным представителям движения «консервативной революции»: например, к Хайдеггеру и Эрнсту Юнгеру, каким он был в двадцатые годы (то есть к двум авторам, радикально отвергавшим либеральную демократию). К интереснейшим с этой точки зрения текстам Дюрренматта относится прозаический фрагмент «Братоубийство в доме Кибургов» из «Материалов V». Текст опубликован как оставшийся в архиве набросок к ненаписанной пьесе, но он может быть прочитан и как самостоятельная прозаическая баллада, отличающаяся блистательной стремительностью развития сюжета[266]. В фантастически-гротескном Средневековье рыцарь-разбойник Адриан фон Остермундиген и Хартман фон Кибург непрерывно воюют друг с другом и наслаждаются своим беспутным существованием, «далеким от какого бы то ни было христианского и цивилизаторского благоразумия». Брат Хартмана Эберхард, высокообразованный духовный сановник, поборник разума, просвещения и гуманизма, приезжает из Рима на родину, чтобы установить мир и принести в свое варварское отечество цивилизацию. Он самым плачевным образом терпит крах, потому что народ делает выбор в пользу грубых рыцарей, а не Эберхарда с его фантазиями. Поражение последнего символически воплощается в том факте, что он в конце концов — ради восстановления мира и торжества разума — убивает брата, то есть, движимый отчаянием, сам совершает то, чему хотел воспротивиться. На обратном пути в Рим он, уже примирившийся с судьбой, гибнет в одиночестве во время снежной бури в Альпах: смехотворная фигура, беспомощный выразитель красивой иллюзии Просвещения. Заключительный комментарий Дюрренматта: Эберхард «хочет ввести в политику разум и терпит поражение, потому что в неразумном мире сам разум становится неразумием».