Аркадий Белинков - Юрий Тынянов Страница 61

Если о социалистической революции можно было думать, что она кончилась тем же, чем кончились все предшествующие революции — в Нидерландах наследственным штатгальтерством, в Англии протекторатом, во Франции империей (дважды), то уж конечно можно было подумать, что за одним поэтом убьют другого, что все поэты будут убиты, что, может быть, декабристы и подготовили Герцена к политическому поприщу, но проку от этого очень мало, потому что Герцен вынужден был уехать в Англию, а в России остался Муравьев-вешатель.

В романе зазвучали ноты, для советской литературы неожиданные.

Роман Тынянова разошелся с одним из важнейших устоев советской литературы: с ее категорическим требованием исторического оптимизма.

Так как вопрос об историческом пессимизме и оптимизме — это вопрос не расположения духа, а мировоззрения, то, естественно, речь идет не о том, сколь веселой или невеселой может быть книга советского писателя. Советская литература считает, что ее исторический оптимизм — это оптимизм исторического опыта.

Зная, что революция возникает в результате всего предшествующего исторического процесса, важнейшую роль в котором играют люди, противопоставившие себя самодержавию, советская литература не соглашается с писателем, настаивающим на том, что этих людей или не было вовсе, или что они только подавлялись, или что они не сыграли существенной роли.

Оптимистический характер советской литературы (и, в частности, исторической) связан с тем, что она всегда знала, чем все кончится. Советская литература всегда заявляла, что она не боится печальных концов. Но она всегда настаивала на том, что печальный конец — это не конец всему. Печальный конец она рассматривала как возможный, но, конечно, нежелательный случай.

Спор о романе, который ведется уже треть века, не был ни схоластическим, ни пустым. Как во всяком затяжном процессе, главными были вопросы, далеко выходящие за пределы самого повода. Идет старая, трудная, долгая тяжба о праве художника на изображение темных сторон жизни. О праве неотъемлемом и гарантированном конституциями всех стилей.

Этот спор часто уводили в плоскость словопрений о том, должна ли быть советская книга веселенькой или (иногда) она может быть (немножко) и грустнснькой. И бывали годы, когда верх брала идея веселенькой книги. Но истинный смысл спора, конечно, никогда в этом не был. Спор шел о писательской позиции и конечном выводе. С этой точки зрения исторический романист такая же сторона в споре, как и автор книги на современную тему, потому что и для того и для другого важен не сам факт (черного или белого цвета), а причины, которые его окрашивают. Сам же по себе факт может ничего и не значить. Он приобретает значение лишь как пример, как доказательство правильности мнения писателя.

Фактами «Вазир-Мухтара» Тынянов доказал гнусность российского самодержавия. То, что у Тынянова дело обернулось историческим пессимизмом, говорит о том, что не следовало лишь этими фактами ограничиваться, но отнюдь не говорит о порочности самого принципа.

Тынянов ошибся, распространив на все века и на все континенты закон умирания искусства в связи с поражением революции. Он ошибся, не заметив, что искусство может существовать в неблагоприятных условиях, что обыкновенные неблагоприятные условия еще не в состоянии помешать явиться лирике Катулла, «Освобожденному Иерусалиму» и «Мертвым душам». Вот когда неблагоприятные условия достигают степени безраздельной победы самодержавной власти, тогда искусство испускает последний вздох и вместо него начинают производиться в громадных количествах оратории шовинизма и хоралы хвалы.

И неблагоприятные условия не один раз достигали степени безраздельной победы самодержавной власти, и тогда немецкая литература после победы феодалов в Великой Крестьянской войне в годы беспробудной реакции промолчала всю вторую половину XVI века. А при Алексее Михайловиче реакция с искусством расправилась так: утопила в Москве-реке пятьсот возов гуслей, сопелей, сурн, рогов, бубнов, домбр, гудков и прочих бесовских орудий. И все смолкло надолго. И после войны за Испанское наследство искусство четверть века ходило с завязанным ртом. А когда в Германии пришли к власти нацисты, то за несколько месяцев все живое искусство было стравлено скоту, и если нужно доказывать, что тягчайшая реакция может раздавить национальную культуру, сопротивление которой имеет предел, то немецкий аргумент 30–40-х годов неотразимо убедителен. И убедительность его становится еще более очевидна, если вспомнить, что рядом с подлой литературой рейха существовала замечательная литература эмигрантов, литература Томаса и Генриха Маннов, Стефана Цвейга, Бруно Франка. До нее не дотянулись руки, и она осталась. А до своей, в рейхе, дотянулись, и она погибла.

Но Тынянов написал роман о важнейшей проблеме общественной истории — о художнике и революции, о том, что капитуляция перед «роковой властью» убивает художника.

«Смерть Вазир-Мухтара» — это книга о Грибоедове и восстании декабристов и книга об интеллигенции и революции.

В книгах Тынянова ведется спор века нынешнего с веком минувшим, но писатель приветствует нынешний век не как Иосиф Флавий — перебежчик, а как человек, взвешивающий аргументы обеих сторон и полагающий, что он знает, на чьей стороне истина.

Изолированность от предшествующей и последующей истории «Смерти Вазир-Мухтара» и «Восковой персоны» была характерна для мышления Тынянова. Но в разные годы писатель не одинаково думал о связях различных Эпох, и в других его произведениях явственна преемственность истории, веков, культур. У него нет отдельно прошлого, отдельно настоящего, будущего, но есть переход прошлого в настоящее, настоящего в будущее. Век сливается с веком. Граница эпох проведена не железом, а кистью по влажной бумаге.

Книги Тынянова — это книги об интеллигенции и революции, об интеллигенции и власти. О необходимости, вынужденности, выстраданности и исторической бесспорности революции, о трагической судьбе человека в самовластном деспотическом, тираническом полицейском государстве. Поэтому в его книгах столько горя, тягчайших обстоятельств, выстраданности и так мало расположения или нерасположения духа исторических деятелей. Он хорошо знает, с какими надеждами связывается революция, что от нее ждут, когда она наступает. А наступает она тогда, когда государство съедает общество, когда, убежденное, что оно лучше всех, начинает палить в мелких соседей, когда попираются остатки гражданских свобод, когда неминуемый и нормальный конфликт общества и государства, не дающий государству разгуляться, пресекается государством, которое разгулялось, когда поэта из пророка превращают в аккомпаниатора государственной мудрости, когда его убивают. Тынянов понимает, что в России было ровно столько революций, сколько могло быть, но было их в прошлом слишком мало, что только революция — бьющееся сердце истории — может прогнать по сосудам времени кровь.

IV. Незасчитанная победа

1927

Рассказывая о событии, почерпнутом из исторического источника, Тынянов часто подозревает сомнительность события и ненадежность источника, но сомневается не в возможности узнать из истории истину, а в концепциях, на которых строится историческая наука. В реальной истории Тынянов пока как будто не сомневается, так же как, вероятно, не сомневается в том, что может существовать научная историография.

Но в то же время можно ли говорить хотя бы об относительной правильности исторического воспроизведения, если участники событий воспринимают происходящее самым искаженным образом?

За триста двадцать лет до того, как Ю. Н. Тынянов написал рассказ «Подпоручик Киже», был проделан такой опыт.

Знаменитый английский политический деятель, завоеватель, авантюрист, поэт и историк сэр Вальтер Рали из окна своей камеры в Тауэре увидел драку.

Драка завязалась именно в те минуты, когда сэр Рали дописывал последние строки второго тома «Всемирной истории».

Он видел, как сначала дрались двое, потом к ним присоединилось еще четверо, потом еще один, и еще один, и еще двенадцать.

Вокруг свалки образовалось кольцо заинтересованных лиц. Она кипела и вспучивалась, как суп в оловянной миске.

Свалка каталась по тюремному двору, затем стала постепенно разваливаться, на краях ее появились отпавшие человеческие фигуры.

Постучав, в камеру почтенного историка вошел из соседней камеры пожилой пират.

— Сэр, — сказал почтенный историк, — какая замечательная драка. Не правда ли, сэр?

— Не нахожу, сэр, — с оттенком едва заметного пренебрежения ответил пират. — Замечательные драки бывают только в Мертиртидфилской тюрьме, графство Глеморген. Извиняюсь.