Аркадий Белинков - Юрий Тынянов Страница 63

— Опять нюхал табак?

Он больно ущипнул лакея…» («Пушкин»).

Это все в сыновьях от отца:

«Маленькими шагами он подбежал к адъютанту. Лицо его было красно и глаза темны.

Он приблизился вплотную и понюхал адъютанта. Так делал император, когда бывал подозрителен. Потом он двумя пальцами крепко ухватил адъютанта за рукав и ущипнул.

Адъютант стоял прямо и держал в руке листы…

Он щипнул его еще разок» («Подпоручик Киже»).

Кроме тяжелого физиологического наследства, Павел оставил сыновьям политическую доктрину. Сыновья следуют ей, и Тынянов подчеркивает, что источник ее — павловский.

«Безотрадный вид степи от Черкасска до Ставрополя попал в военную историю императора Николая, как лик, уныние наводящий, в историю отца его.

Император Павел сослал одного офицера в Сибирь за лик, уныние наводящий. Приказом императора лик был переведен в Сибирь, откуда уныние его не было видно.

Он не мог править людьми с ликами, наводящими уныние.

Генералы, взбороздившие бричками при Николае степи, внезапно задумались над политическим значением их вида.

Потому что нельзя весело править степями, вид которых безотраден.

Каждая победа замрет в безветренной тысячеверстной тарелке» («Смерть Вазир-Мухтара»).

Система отца, продолженная сыновьями, нелепа.

Павловский приказ при Николае действует с такой же силой, как действовал он во времена, когда был отдан.

«Старый солдат сидел в будке при дороге и спал.

— Дед, ты что здесь делаешь?

— Стерегу.

— Что стережешь?

— Дорогу.

— Кто же тебя поставил здесь дорогу стеречь?

— По приказу императора Павла.

— Павла?

— Тридцатый год стерегу. Ходил в город узнавать, говорят, бумага про харчи есть, а приказ затерялся. Я и стерегу.

— Так тебя и оставили стеречь?

— А что ж можно сделать? Говорю, приказ затерялся.

Прошение подавал годов пять назад, ответу нет. Харчи выдают» («Смерть Вазир-Мухтара»).

Все это перечислено для того, чтобы показать павловское, хорошо скомпрометированное происхождение русской государственности, традиционное презрение к человеческому достоинству, отвращение и ненависть к свободе и страх перед ней.

Тынянов не изолирует историю павловского времени от предшествующей истории. Связи с царствованием Екатерины подчеркнуты, а враждебность к матери мотивирована только незаконностью ее вступления на престол. Павловское пятилетие — не случайная, а наиболее характерная глава в летописях всякого самовластия, и поэтому царствование Павла не изолировано от русской и европейской истории, от прошлого и будущего. Иван IV назван в рассказе как параллель. И это важно: значит, есть в истории страны и народа нечто, что его породило. И если в прошлом был Иван IV, то в будущем может быть Павел I. С Европой Тынянов связывает Павла упоминанием о французской революции. О Франции Павлу напоминают подарки казненных Людовика XVI и Марии-Антуанетты — фонари и часы. Напоминание сделано локальной метафорой: «А над головой качался французский висельник, фонарь». Фонари Павел Петрович избегал зажигать, а часы не заводились.

Он жил в обществе, в котором нарушение закона было повседневным явлением, было нормой. Его мать стала императрицей, убив своего мужа, его отца. Мать хотела лишить его, своего сына, престола. Он соприкоснулся с такой острой формой нарушения закона, как убийство и захват престола силой. Он думает о законности, все время представляя свою возможную участь. И хотя Тынянов говорит, что Павел «не боялся ни жены, ни старших сыновей, из которых каждый, вспомнив пример веселой бабушки и свекрови, мог его заколоть вилкою и сесть на престол», но вряд ли он действительно не боялся жены и старших сыновей: он уговаривал себя, что не боится. Он храбрился. Он жил в годы, когда революция обезглавила законного монарха, его мать незаконно захватила престол, сам же он был за многие годы единственным законным самодержцем. Законность его самодержавия Тынянов подчеркивает, и всегда так, что это кажется мнением самого Павла.

Из этого чувства законности и вырастает стремление к порядку, правильности и регламентации. И все в империи оказывается подчиненным субординации, иерархии, номеру и числу. И поэтому ошибки быть не может, и если в приказе сказано, что подпоручик существует, значит, он существует, а если сказано, что поручик мертв, значит, он мертв.

В павловское царствование впервые с такой отчетливостью было понято, что людьми, затянутыми в форму различных ведомств, выстроенными по чинам, систематически наказываемыми и методически награждаемыми, командовать гораздо легче и проще, чем расползающимися во все стороны личностями, не желающими вскакивать по свистку, думать по распоряжению, безоговорочно подчиняться приказу и склонными вступать в пререкания.

«Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники Самовластия в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де Сталь за основание нашей конституции: En Russie le gouvernement est un despotisme mitige par la strangulation» (Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою)[152].

Тынянов, несомненно, соглашался с пушкинским пониманием павловского царствования и в своей важнейшей теме — взаимоотношения государства и личности — часто обращался к павловской империи, потому что она была самым характерным и самым полным, самым типичным и самым трагическим периодом русской истории. Она была еще более трагична, чем подернутые пожаром и дымом кровавые годы Иоанна, потому что она была еще более бессмысленна. Она была так важна и так настораживающе многозначительна, потому что кровь, пытки и казни, растления и расстрелы, виселицы и высылки, дыба и дым сжигаемых книг всей дореволюционной истории обрели в ней источник, корень, опору и прецедент.

Тынянов написал рассказ о том, что человек для самодержавия не имеет значения, а имеет значение правильное движение механизма, именуемого государством. Для правильного движения механизма, именуемого государством, человек имеет значение только тогда, когда он удовлетворяет требованиям этого механизма, нуждающегося в деталях строго определенной формы и назначения. Поэтому идеальный человек для механизма, именуемого государством, — это такой человек, который может и не быть человеком, а только именоваться им. Именоваться же человеком может и пустое пространство между двумя солдатами, у одного из которых пакет с приказом об отправке этого пространства, именуемого человеком, в Сибирь. С человеком, которого нет, механизм делает то же, что он сделал бы с любым человеком. Вместо человека существует имя, и механизм делает с именем то же, что он сделал бы с его обладателем. Когда в машину попадает человек, или кусок железа, или камень, то машина делает с каждым из них то, что по закону сопротивления материалов она может сделать, не интересуясь, кто в нее попал. Она делает, что ей нужно сделать.

Происходят удивительные вещи, которые никого не удивляют: несуществующий человек становится существующим, существующий — несуществующим. Никто этому не удивляется, потому что это привычно, это может быть с каждым. Это может быть с каждым, и для того, чтобы не было сомнения, что так может быть, Тынянов параллельно новелле Ниже строит новеллу Синюхаева. Поручик, который бы не удивился, узнав подлинную историю Ниже, не удивляется и своей истории. Ему не приходит в голову, что в приказе может быть ошибка, и не приходит в голову, что это галлюцинация. Услышав приказ, он огорчился и начал думать о себе в третьем лице: Синюхаев умер, а он не живой, и он не мертвый, он несуществующий. «Он исчез без остатка, рассыпался в прах, в мякину, словно никогда не существовал», потому что «он привык внимать словам приказов, как особым словам, не похожим на человеческую речь. Они имели не смысл, не значение, а собственную жизнь и власть».

Синюхаев не разъяснение Киже. Он нужен для того, чтобы вывести историю Киже из случайности, из анекдота и показать, что это норма, типическое явление. Анекдот стал произведением искусства не потому, что писатель расцветил забавную историю затейливым орнаментом, а потому, что частный случай он превратил во всеобщий. Для превращения частного случая во всеобщий и понадобился Синюхаев, выводящий сюжет за пределы случайности и превращающий его в повествование о типических людях, типических явлениях и типической истории. Случайности «Подпоручика Ниже» так часты, что превращаются в закономерность. Они возникают не из ошибок, описок, недоразумений, а из отнюдь не случайных регламентации, субординации, деспотизма, самоуправства, господского гнева и рабского страха, из всего того, что естественно для всякого самовластия.

«Подпоручик Ниже» приобретает обобщающее значение, потому что частный случай, повторяющуюся случайность писатель превращает в историческую закономерность. Когда одного человека считают мертвым, потому что так написано, а несуществующего человека считают живым, потому что написано, что он живой, и никого не удивляет ни первая ошибка, ни вторая, и сам живой человек, объявленный мертвым, и его отец, и император сразу соглашаются с тем, что верить должно только написанному, то все это переходит из плана случайностей в закономерность. Эта закономерность, эта типичность — главное в рассказе Тынянова, и эти закономерность и типичность выводят рассказ из анекдота, из частного случая и делают произведением, вобравшим в себя обобщенную истину, характерную не только для узкой полоски павловского самовластия, но и для всякой системы, ограниченной не обществом, а удавкой. Значение «Подпоручика Киже» в том, что в нем была найдена формула самовластия.