Сергей Сиротин - Картина мира по Донцовой Страница 7

Подруга уткнулась в плечо мальчика, а тот, нежно гладя ее по копне спутанных кудрей, неожиданно сказал:

— Эх, Наталья! Мужики в основном сволочи, ни один твоей слезинки не стоит. Ты же красавица! (“Автобиография”)

— Не ревите! — похлопала меня по плечу Тереза <…> — Может, вам лучше не мужика назад требовать, а тупо денег попросить? <…> Когда в кармане шуршит, сразу красавицей всем покажетесь (“Фейсконтроль…”).

Заметим, что 13-летняя Тереза хлопает по плечу незнакомую взрослую женщину, проговорив с ней от силы пять минут.

Может показаться необъяснимым, но в этом мире иногда витают какие-то призраки морали. Тучи насилия раздвигаются, и со светлеющего неба срываются вниз лучи света в лучших традициях книг для юношества. Автор, очевидно, видит в них элемент джентльменского набора хорошей литературы. В “Чудесах…” читаем:

Мне понадобилось несколько минут, чтобы перестать смеяться и задуматься: а сколько еще живет в Москве детей-сирот при живых родителях, никогда не читающих книг?

Как и всегда, банальные рассуждения о пользе чтения. В данном случае еще бессмысленные. Удивительна укорененность подобных суждений в головах обывателей, да еще тем более прочная, чем более уцененной берется формулировка. Вполне нормально видеть их в букваре в виде хороших русских пословиц, но слушать старушечье кряхтенье, по меньшей мере, скучно. “Все проблемы нашего общества происходят от того, что молодежь не читает книг”. “Дети забыли книгу”. “Живое слово дети променяли на компьютерные игры и американские фильмы”. Интересно, в чем была основная проблема детей до изобретения книгопечатания?

Весь мир Донцовой — это что-то сиюминутное, мнимосерьезное, взаимозаменяемое. Попытки представить отдельные ситуации в виде чего-то подлинно трагического неудачны ввиду обыкновенной дикости многих сцен. Причем за этой дикостью ничего не стоит, и в итоге она просто мешает адекватно воспринимать текст. Трудно сочувствовать горю матери, потерявшей сына, если за несколько страниц до этого мы наблюдаем за приступами истерии одной из избалованных дам. И тем более это трудно, когда далее выясняется, что сын этой матери был на самом деле вором и убийцей. Еще труднее, когда мы узнаем, что и сама мамаша всю жизнь прожила с бандитом и участвовала в его преступлениях. И уж совсем невозможно, когда Донцова обрушивает на нас еще одну новость: ее сын и сыном-то ей не был. И мать, и сын — это два сапога пара, два беспринципных вора, пытающихся обмануть друг друга и в одиночку утащить золото.

На таких вот бредовых интригах и держится весь ее мир.

Косметическая народность

Разговор о том, что есть русский народ, в России всегда был разговором сложным. И особенность его состоит в праве любого человека принимать в нем участие. Такой разговор — не замкнутая дискуссия посвященных, народ — это мы все, и, следовательно, рассуждать о нас самих также может каждый. Но, поскольку тема необъятна, здесь трудно уберечься от однобокости в выборе позиции, от прямого извращения действительности и от навязывания собственной точки зрения, что особенно опасно, учитывая веру народа в пословицы и афоризмы и в то, что сложные вещи можно сделать легко.

Нельзя сказать, что Дарья Донцова сильно навязывает какую-то точку зрения или извращает действительность. Но она делает это бессознательно, потому что не чувствует необходимости в каком-то внешнем оправдании для своего творчества. Она не проявляет слепого фанатизма в уродовании нормальных людей, но в то же время ведет себя пассивно в том, что касается прекращения такого уродования.

Ее книга, как добросовестный гид, ведет нас по подземным пещерам мышления домохозяйки, высвечивая сталактиты и сталагмиты женских желаний и комплексов, и указывает путь к сомнительному свету через темные переходы. Тот, кто согласился на подобную экскурсию, вынужден довериться такому гиду. Сама же писательница не жалеет сил, чтобы показать, что миллионы, которые ей приносят ее книги, приносят ей меньше удовлетворения, чем мир радостей и тревог обычной женщины. Несмотря на образование, знание языков, богатую на события жизнь, мужа-ученого, ее имидж писателя, вышедшего из народа и не понаслышке знакомого с ним, давно завершен и ему ничего не угрожает. Герои всех ее книг — это люди, которые по-народному просты. Невзирая на возможные различия в социальных статусах, в народной простоте они уравнены. Вместе с тем вся их народность лишь в том, что мент матерится, домохозяйка читает детективы, а киллер убивает. У них не бывает превращений. Если бизнесмен не ездит на БМВ, значит, это не бизнесмен.

— Забыла, какая у тебя машина.

— “БМВ”, черная, номер ноль шестьдесят шесть, ну заметано?

— Ладно, — хихикнула я, — жди, уже лечу (“Чудеса…”).

Если отдельные сцены могут быть дурными или просто глупыми, то общее послание писательницы гораздо более негативно: в ее книгах происходит отождествление понятий “народность” и “примитивность”. Из первого понятия, несравнимо более глубокого и сложного, у нее легко — за счет попустительства упрощенным взглядам — получается второе. Вот, например, как в тех же “Чудесах…” выглядит мечта позитивной героини:

— Квартиру, не ту, в которой мы живем сейчас, а другую, меньшую, трехкомнатную, но тоже хорошую, половину земельного участка на Рублевке и домик для гостей, денежную сумму.

В силу того, что подобные идеалы исповедует статистически значимое количество людей, эта цель преподносится как последний смысл жизни вообще. Весь народ как будто сразу появился с врожденной мечтой о больших деньгах и для ее осуществления готов на все.

И действительно, в этом ведь и основа всех преступлений у писательницы: идя против закона, преступники всегда стремятся к личному благосостоянию. В этом смысле очень интересны глобальные заключения писательницы о том, что надо любому человеку. Это не покой, не отсутствие грехов, не порядок в вопросах нравственности, — Донцова, конечно, оперирует такими понятиями, но в ее неконкретных лакированных формулировках это не несет никакого реального смысла. Главное в жизни, — по крайней мере, для ее героинь, — это практическая смекалка касательно удачного замужества. В ее книгах постоянно приводятся примеры для подражания, когда “Светка” удачно выходит замуж за “Мишку”, и примеры для осуждения, когда та же “Светка”, как “дура”, уходит к другому, который получает “в сто раз” меньше.

Какими же выглядят люди? Их образы довольно трудно отделить от идиотских ситуаций, в которые их помещает автор. У такой трудности есть и более глубокие причины. У Донцовой образы простых людей не несут в себе зерен собственной рефлексии, у них нет устойчивого “я”, сопротивляющегося внешним событиям. Они, фактически, сами существуют через посредство ситуаций. Донцова рассказывает не идеи, а сюжеты, поэтому люди вторичны и поставлены в зависимость от декораций. При этом их рассмотрение вне контекста всего произведения, который еще способен хоть как-то сгладить их корявость, облагораживая намеками на внутреннюю органичность, может лишь усилить диссонанс и недоумение. В нашем случае, впрочем, это только к лучшему: картина становится наглядней. Пожалуй, имеет смысл привести несколько изолированных примеров, показывающих, как ведут себя простые люди из народа.

В автобиографии. Ребенок приходит домой и сообщает:

— Мама, папа, я поджег школу! Нас всех эвакуировали, сейчас там пожарные.

Александр Иванович (поскольку это автобиография, то речь идет о декане факультета психологии МГУ — Александре Донцове) спокойно отвечает:

— Кеша, не приставай к родителям с ерундой, изнасилуешь директрису, тогда и приходи.

Далее Донцова пишет:

— …я налетела на мужа и затопала ногами от возмущения.

Можно, казалось бы, понять, с чем связано возмущение матери: говоря с ребенком, следует все же выбирать слова! Но нет, причина совсем другая: оказывается, ей просто не нравится, что отец не проучил сына за подобное поведение. Действительно, вместо этого он лишь поучительно ответил:

— Ребенка надо принимать таким, каков он есть. Все беды начинаются тогда, когда родителей захватывают амбиции. Оставь его в покое.

“Чудеса в кастрюльке” — здесь можно прямым текстом просто привести несколько предложений. Они вырваны из контекста, но сомнительно, что вообще существует контекст, который мог бы смягчить их смысл.

“Дальнейшее просто, несчастную дочку Забелиных кремируют под чужим именем, Ася через некоторое время разведется с Сережей”.

“Аська сгоряча ляпнула про разборку на органы, но я-то знаю, что эта страшная вещь и впрямь может случиться с девочкой, хотя оказаться в руках у педофила еще хуже...”

“X... тебе, а не кино, — заявила мамаша, нахлобучивая Ванюше на макушку шапку”.

“Привет, — весело сказал он, — что за жуткий суп? Вы раньше никогда ничего подобного не готовили. Воняет, словно расчлененка!”