Виссарион Белинский - Русские журналы Страница 7

Не можем мы также согласиться и в мысли о самом Фаусте, как о человеке «с душою сильною, с дерзновенными замыслами и необузданными порывами, но с уничтоженною верою во все прекрасное». Так – Фауст утратил веру, но не в прекрасное (это выражение становится уже приторным), а в действительность бытия, как тождество истины с явлением; так – Фаусту все представлялось мечтою и призраком, – но отчего и почему – вот вопрос, и вот в чем сущность дела. Сколько мы понимаем, это произошло с ним оттого, что, как человек глубокий и всеобъемлющий, он необходимо должен был выйти из естественной гармонии духа и поссориться с действительностию; но для того, чтобы, принявши в себя все элементы жизни, перешедши чрез все ее противоречия и отрицания, через долгое и кровавое испытание, путем разумного опыта и разумного знания, примирить их в своем разумном созерцании и – чрез то – снова приобрести утраченную гармонию души, но уже не естественную, а сознательную, и снова обрести себя в живом и конкретном единстве с действительностию, хотя бы то было только для того, чтобы сказать: «В предчувствии такого блаженства я наслаждаюсь теперь прекрасною минутою!» – и умереть… Да не подумают, что мы претендуем объяснить основную мысль такого великого создания, как «Фауст» Гете: нет, мы только претендуем на то, что наше предположение (а не утверждение) ближе к истине, нежели мысль критика «Отечественных записок». Как много есть людей, которые лишены веры в истину, по своей ничтожности и пустоте, а между тем кто почтет такого человека достойным героем подобной поэмы? Распадение Фауста должно иметь глубокий смысл как необходимость, а не как случайность…

В статье об «Илиаде»{60} рассуждается больше о том – Гомер или народ создал это вековое произведение искусства. Вопрос этот начинает становиться смешон, а между тем ему придают такую важность. Народ может создать преогромную книгу песен, представляющих собою целое и единое по духу и характеру; но никогда народ не создаст из лоскутков и отрывков поэмы, представляющей собою целое и стройное по содержанию и форме. Это просто-напросто – нелепость нелепостей. Некоторые искусники поговаривали о возможности из народных малороссийских дум о Богдане Хмельницком составить поэму, столько же целую и стройную, как и «Илиада»: попробуйте, господа, а пока не подтвердите на деле вашей мысли, мы вам не поверим. Народ живет в своих представителях, которые относятся к нему, как голова к туловищу. Такую-то голову имели эллины в Гомере. Говорят, что трудно поверить, чтобы один человек мог сделать такое великое дело. Напротив, труднее поверить, чтобы много людей могли сделать одно такое великое дело. Всякая разумная сила является отнюдь не в субстанции, а в личном, индивидуальном, субъективном определении. И потому слово «народ» часто бывает самым бессмысленным словом, как безличная отвлеченность. Разве не великое дело – преобразовать Россию? – А что ж – разве сам народ это сделал, а не один человек, олицетворивший в себе все силы, все субстанцияльное могущество этого народа? – В деле творчества единичность творящей силы еще необходимее.

Не можем мы также согласиться и в том, чтобы гекзаметры Жуковского в переводе им отрывков из «Илиады» с латинского были лучше переводов Гнедича. Даже приведенные в статье «Отечественных записок» примеры решительно уверяют совершенно в противном. И почему бы этому и не быть так! – Жуковский имеет слишком много других прав на превосходство перед тем и другим; но постигнуть дух, божественную простоту и пластическую красоту древних греков было суждено на Руси пока только одному Гнедичу.

Впрочем, в «Отечественных записках» примечательна ученая историческая критика, о которой не распространяемся.

Обратимся к статье Варнгагена. Она была уже переведена в «Сыне отечества», но так переведена, что если бы сам Варнгаген знал по-русски так же хорошо, как по-немецки, то никоим образом не узнал бы своей статьи. Редактор «Сына отечества», вероятно, по этому переводу сделал свое странное заключение об этой статье, и потому нисколько не удивительно, что его заключение вышло очень странно. Статья Варнгагена явилась в «Отечественных записках» как прибавление к V № этого журнала{61}, и в письмо переводчика к редактору «Отечественных записок» объясняется причина вторичного перевода статьи следующим образом: «Я твердо уверен, что искренне, положа руку на сердце, вы не скажете, что публика сколько-нибудь знакома с этою статьею; и если хоть на минуту задумаетесь исполнить мою просьбу, то разве потому, что какой-то жалкий, неверный перевод самовольно назвал себя статьею Варнгагена о Пушкине и пустился, уже вместе с журналом, принявшим его в свои объятия, бродить по миру и вводить в заблуждение честных людей». Не можем удержаться, несмотря на недостаток времени и места, чтобы не поговорить об этой прекрасной статье, которая вдвойне важна для русской публики – и как дельная и верная оценка ее великого поэта, и как оценка, сделанная иностранцем, – обстоятельство драгоценное для нашего патриотического чувства. Прежде всего, мы должны обратить внимание наших читателей на коротенькое, но энергическое предисловие переводчика, в котором, между прочим, особенно замечательно следующее:

Мы твердо убеждены и ясно сознаём, что Пушкин – поэт не одной какой-нибудь эпохи, а поэт целого человечества, не одной какой-нибудь страны, а целого мира; не лазаретный поэт, как думают многие, не поэт страдания, но великий поэт блаженства и внутренней гармонии. Он не убоялся низойти в самые сокровенные тайники русской души… Глубока душа русская! нужна гигантская мощь, чтобы исследить ее. Пушкин исследил ее и победоносно вышел из нее, и извлек с собою на свет все затаенное, все темное, крывшееся в ней… Как народ России не ниже ни одного народа в мире, так и Пушкин не ниже ни одного поэта в мире.

Эти строки – пламенное выражение глубокого задушевного убеждения – мы вполне, буквально, согласны с ними; они составляют одну из самых основных опор нашей внутренней жизни, одно из самых пламеннейших верований, которыми живет дух наш; но многим этот язык может показаться пристрастным, как выражение народной гордости и патриотического чувства. Пусть же прочтут они суждение иностранца, так тесно совпадающее с суждением соотечественника великого поэта:

Что Пушкин есть поэт оригинальный, поэт самобытный, это непосредственно явствует из впечатления, производимого его поэзиею. Он мог заимствовать внешние формы и идти по стезям, до него бывшим; но жизнь, вызванная им, – жизнь совершенно новая. Если он часто напоминает Байрона, Шиллера, даже Виланда, далее Шекспира и Ариоста, то это указывает только, с кем можно его сравнивать, а не от кого должно его производить. С Байроном он решительно принадлежит к одной эпохе, и даже можно сказать – с Шиллером, сколько позволят допустить это некоторые существенные изменения, происшедшие со времени Шиллера во внешнем состоянии жизни. Самый внутренний мир, раскрывшийся в духе поэта зиждется большею частию на тех же основаниях, какие мы видим у этих поэтов; в нем та же противоположность и раздор мечты с действительностию, та же тоска то же полное сомнений уныние, та же печаль по утраченном и грусть по недостижимом счастии, та же разорванность и величественная, великодушная преданность, – все эти качества, особенно преобладающие в Байроне. Но главное, существенное свойство Пушкина, отличающее его от них, состоит в том, что он живым образом слил все исчисленные нами качества с их решительною противоположностью, именно с свежею духовною гармониею, которая, как яркое сияние солнца, просвечивает сквозь его поэзию и всегда, при самых мрачных ощущениях, при самом страшном отчаянии, подает утешение и надежду. В гармонии, в этом направлении к мощному и действительному, укрепляющем сердце, вселяющем мужество в дух, мы можем сравнить его с Гете. Истинная поэзия есть радость и утешение, и для того, чтобы точно быть этим, она нисходит до всех страданий и горестей. Укрепляющую, живительную силу Пушкина испытает на себе всякий, кто будет читать его создания. Его гений столь же способен к комическому и шутливому, сколько к трагическому и патетическому; особенно же склонен он к ироническому, которое часто переходит у него в юмор, в благороднейшем смысле этого слова. Светлая гармония, бодрое мужество составляют основу его поэзии, основу, по которой все другие его свойства пробегают, как тени, или, лучше, как оттенки. Его характеру вполне равновесно его выражение: везде быстрая краткость, везде свежий, совершенно самостоятельный, сосредоточенный образ, яркая молния духа, резкий оборот. Мало поэтов, которые были бы так чужды, как Пушкин, всего изысканного, растянутого, всякого con amore[4] набираемого хлама. Его естественность, довольствующаяся самым <простым>{62} словом, быстро схватывающая и быстро опускающая каждый предмет, его могучее воображение, полное согревающей теплоты и величия, его то кроткое, то горькое остроумие, – все соединяется для того, чтобы произвесть самое гармоническое, самое благотворное впечатление в духе беспрерывно занятого и беспрерывно свободного, ни минуты не мучимого читателя.