Капитолина Кокшенева - Русская критика Страница 74

Отменно написал Валерий Королев страницы, посвященыые бегству Еропкина из родного края. Крест уже снят. От заповедей избавился, будущее богатство полностью пленило воображение. Герой сидит уже в лодке, — писатель просто и точно рассказывает, как изменивший себе герой начинает уже по другому воспринимать и все вокруг. То, что еще так недавно казалось прекрасным, теперь томит и вызывает досаду. Уже и Москва-река казалась ему тесной, и берега ее слишком круты, и избенки у москвичей плохи, и храмы у них какими-то незначительными да неказистыми кажутся. В общем, совершенно тоскливая сторона, которую и покидать не жалко. Да и вся прежняя, еще недавно такая полная и осмысленная жизнь самого Еропкина, теперь видится ему какой-то случайной, простенькой и жалкой. Обидно стало Еропкину, решившему, что «важно не Рим строить, а сытно жить..». Изругав всю землю Русскую, как говорится «по всем статьям», ему только и оставалось утешиться романеей, которую он тут же «испил… и успокоился».

Далее попадет наш герой в страну Свободину, где якобы «каждый свободен жить как хочет», где культ свободы, в сущности, привел к скучной, стерильной, плановой, однообразной, почти тюремной жизни. В этом государстве можно убивать бесполезных людей (например, тех, кто глазеет зачем-то на птиц); тут главное слово — порядок (ибо без него, как поясняют Еропкину «нет свободы»), дети в Свободине размещаются в «дитятнике», взрослые — живут в однотипных избушках. В общем, такой неинтересной, серой, жалкой и примитивной жизни, как в этой Свободине, наш герой и представить себе не мог. Даже необыкновенная для русского человека жадность его, подогреваемая все время романеей, оказалась укрощенной такой примитивной жизнью. В общем, Еропкин жил в этой несчастной Свободине и творил абсолютно все то, что не свойственно русскому человеку. Даже и гостюшка-черт полагал близким свое торжество по переделке именно русского человека, который менее других поддавался таковой, — любые дьвольские извращения выпрямлял, подлаживал под себя, переделывал под своего Христа, которого сам же «и вынянчал». К русскому человеку (знал это черт хорошо) ни с какой мерой и подойти-то нельзя, но только с его собственной, — что уже не может не противоречить международным планам главного искусителя. И все же… Все же Еропкин последнего предательства не совершает, бросает эту мороку со Свободиной, да возвращается в сторонушку родимую, на службу казенную. Родина и честь, дом и служба — все это не метафоры, но важные сущности человеческой верности и человеческой надежды. Так Королев еще раз затвердит вечную истину: «…На Руси грех всегда считался и считается грехом, и никогда не становился и не станет правдой жизни».

Повторим — эта повесть Королева о свободе, о выборе и позыве (инстинкте человека к более телесно-сытой и спокойной жизни), но автор ее совсем не противник свободы. Он, скорее, ее защитник, так как в основание свободы он полагает совесть человека. Удивительно-чистые страницы отданы прозаиком этим размышлениям. Послушаем же его голос: «Всеобъемлющее мерило людских деяний у русского человека — совесть. Каких только законов не написано, а русский, напроказивши, молит мир: судите, братцы, вы меня не по книгам печатным, а по совести… Закон — прямолинеен и сух, совесть же многообразна и сердечна, как людская жизнь… Великое, богоданное мерило — совесть! Прекрасно изукрасила она образ народа русского… Преудивительно совестлив на Руси воинский человек! Нет в нем той собачьей преданности, когда и ворованное, и благоприобретенное одинаково охраняется. Русский воинский человек всегда желал наперед знать: за правду он заступит или за кривду?… Свидетельница тому — история. Только читать ее надо совестливо, без собачьей преданности хозяину, велящему читать выгодное». Валерий Королев не искал выгоды, утверждая своим творчеством нравственный тип поведения по отношению к истории и русскому человеку.

Хороша в Валерии Королеве здравость ума, свежая нерастраченность чувства, простодушие и прямота взгляда. И еще — чистота писательской воли. Видимо и он, как его герой Федор Федорович, любил тишину и ждал той тишины, в которой можно было расслышать разные времена.

Профессиональная совесть писателя, о которой теперь как-то все реже мы вспоминаем, не позволяла Королеву обойти вниманием того русского человека, который живет на земле. Ведь и сам он деревенский. И деревенского человека всю жизнь любил и умел чувствовать сердцем в нем все настоящее. Менялся ли наш крестьянин в XX веке? Да, менялся. Крестьяне В.И.Белова, З.Прокопьевой, шагнувшие к нам из былых дореволюционных времен отличались не только крепостью натур, характеров, но и особым отношением к труду. Правильно сказал И.И. Евсеенко о героях Королева — это уже не те деревенские люди, что у Носова, Распутина, Белова, Астафьева и Лихоносова. Герои королевских повестей «На трех буграх», «Большая вода» «Личная жизнь Аркашки Артюхина» и других отличаются от героев наших классических «деревенщиков»: «Валерий Королев заметил, что пока в наших “верхах” судили да рядили, как поступить с деревней, куда ее в очередной раз повернуть, люди там постепеннол утратили то, что еще вчера считалось незыблемой основой крестьянской жизни. Они потеряли интерес к труду на земле». И это так. Старый дед Лепехин говорит молодым мужикам Леониду и Митьке: «На безлюдье-то жить — уметь надо. На безлюдье, чтобы не зачахнуть, надо работу чертоломить… А вы на безлюдье путем жить не умеете. Да что вы, я и то разучился, годов уж пять только телевизор гляжу». «На трех буграх» остались три полуразоренные деревни. Поистине безлюдье. Но для крестьянской жизни оно смертельно, сколько бы кто ни работал. Пустеет и сиротеет земля — тут постоянная боль писателя.

У Распутина и Астафьева много женского одиночества. Одиночества, между тем, не безвольного. Их женщины, «горюшком любимые», продолжали жить и тянуть свою женскую безмужнюю долюшку достойно. Но как-то мне до Валерия Королева не приходилось читать о более тяжком мужском одиночестве. Быть может и менее выразительно мужское горе, но оно, оказывается, тоже есть. В повести «На трех буграх» писатель дает три разных мужских характера, три судьбы, на короткое время связанные в один узел. Для мечтательного электрика Леонида, лихого и размашистого скотника Митьки и рассудительного, надежного заведующего фермой Семеныча нет в деревне пары. Последние мужики трех деревень. Все три холостяка, не имеющие ничего, в сущности, кроме своей работы, одновременно бросятся женихами к молодой фельдшерице Кате, появившейся в одной из трех деревень. Как преобразятся они! с каким легким юмором рассказывает писатель об их ухаживаниях и ревности. И какой горькой будет новость о том, что есть у Кати муж. Горькой настолько, что Митька, бросивший было пить, вновь вернется к своему привычному занятию. Положительный Семеныч, конечно, не пропадет, но и у него нет никакой надежды на создание семьи. Нет семьи — нет никакой заботушки. Но спасительно ли это для человека? А что иное, кроме семьи и труда на земле, может стать опорой деревенской жизни? Леонид тоже после смерти прабабки, удерживающей его в деревне, — тоже собирается сбежать в город, жизнь в котором кажется ему увлекательной и полной смысла. Но все же, кажется, не сбежит. Встретит по дороге в контору странного человека в рыжей шапке, который, напротив, из города едет в деревню. И о чем-то заволнуется его сердце. Ведь он, Леонид, потомок землепашцев.

У деревенских героев Королева жизнь как-то перестала складываться, скукожилась, усохла, захирела. И все же светлой печалью и тихой надеждой дышит деревенская проза Валерия. «Добрые люди» называется его повесть, напечатанная впервые в журнале «Москва» (уже после смерти писателя). Все лучшее, все особенное — королевское — здесь звучит очень ясно, звонко, завершенно.

У Королева всегда хороши зачины — они какие-то вольные, просторные и богатые чувством и мыслью. Послушайте зачин автобиографической повести «Добрые люди»: «Избяная тишина особенная. Она как бы творит самое себя в пространстве, очерченном четырьмя бревенчатыми стенами. Бог весть, когда на Руси наш пращур срубил первую избу, Бог весть, когда потомок срубит последнюю, и, следовательно, самотворение избяной тишины для русского человека безначально и бесконечно. Ни начала, ни конца нет этому как бы шепоту, напоминающему, что живет русский не просто в строении, сложенном из деревьев, что она, изба, живая и, значит, имеет право живущего в ней уму-разуму поучить, ибо она — не только хранительница человеческих тел, но и созидательница и оберегательница неповторимой русской души. В избе та душа обрела свое начало, в ней окрепла и возросла. Многие-многие задаются вопросом: как же в этакой невзрачности созрело великое?»

Русские писатели написали свои торжественные гимны — гимны хлебному полю, русской природе, русской женщине. А Королев пишет гимн русской избе, с ее живым теплом, с ее натруженным скрипом, с ее грустью заброшенности и ветхости. Но и с надеждой на то, что вспомнят об избе те, чьи зыбки когда-то в ней висели. Вот и вспомнил о корне своем герой повести, — писатель, приехал в родную деревню. И потребовали себе место в его душе все те, кто жил и умирал в этой избе. Так и писалась эта повесть-память — не вообще о деревне и народе, но о конкретных людях, о детстве. О трех стариках, до сих пор остающихся «постовыми» на своих деревенских местах.