Раймон Эсколье - Оноре Домье Страница 14

Может, и в самом деле, прав Арсен Александр, полагая, что в те дни было положено начало сотрудничеству Домье и Мишле? Это представляется вполне возможным, особенно если принять во внимание довольно определенные указания на это в следующем, другом письме:

«Дорогой мсье.

Не знаю, возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, для задуманного дела сейчас настали лучшие времена.

Вот угодник Жирарден {109}, стараясь несколько возродить свою популярность, уже пишет против иезуитов. Наше освобождение близко.

Я этими днями составлю для Вас список гравюр, которые можно было бы с успехом включить в первую (историческую) часть.

Что касается второй части (мораль и сатира), то там будет все — от первой до последней строчки.

Сердечно жму Вашу руку

Ж. М.

Я убежден, что в 1852 году Ваши замечательные гравюры из „Шаривари“ будут все поставлены на театре… Будут играть Ратапуаля, Мопталамбера {110}, мракобеса, вступление капуцинов в Париж и т. д.».

Иллюзии историка-поэта! 1852 году было суждено узреть лишь одно: восхождение на престол нового императора. Но в тот час сомнений и острой тревоги страстный поклонник французской революции Мишле обрел в дерзком искусстве Домье могучий вдохновляющий стимул и великолепно сказал ему об этом еще в одном — последнем письме:

«Из глубины моего уединения, где я завершаю мою Историю 1793 года, я неизменно слежу за Вами, милостивый государь и дорогой друг, и все больше и больше Вами восхищаюсь. Когда Вас вдохновляла политическая обстановка, Ваша неистощимая плодовитость казалась мне более понятной. Сегодня же Вы всего лишены, а все же остались прежним. Вы — лучшее доказательство того, что гений — это мир в себе.

Не знаю, удавалось ли Вам еще что-нибудь так, как ваш недавний рисунок „Биржа“ да еще эта столь простодушная картинка: старые люди, из-за развалин узревшие солнце.

А мы, дорогой мсье, когда же мы вновь узрим солнце из-за обломков этой лачуги, воздвигнутой перед носом у Франции?

Какое утешение для Вас и для меня, что ничто не старит нашей Отчизны, что так же молод и могуч ее первозданный гений, даже при том, что дух масс, видимо, переживает своего рода моральное затмение!

Сохраните же, дорогой мсье, эту чудесную моложавость, живую веселость, которая является признаком силы. Все это для нас — бесценный залог возрождения. Всякий раз, когда я вижу Ваши рисунки, даже если я грустен, я невольно начинаю напевать старую песню: „Еще польска не згинела!“

Переворот был, однако, для Домье тяжелым ударом. Страдал не только Домье-республиканец, но и Домье-карикатурист: видя, как все беспощадней забирают в тиски печать, он понимал, что его искусству настал конец.

«Это было для него ужасным испытанием, — писал Пьер Верон уже после смерти Домье. — Сколько раз я слышал его негодующий львиный рык, когда его донимала своими отвратительными преследованиями цензура!»

Ненависть к Империи Домье пронес через всю свою жизнь. Он настолько презирал организатора декабрьского переворота Луи-Наполеона {111}, что всякий раз, произнося его имя, содрогался от отвращения.

Как-то раз праздничным днем он прогуливался с матерью и женой на Елисейских полях, как вдруг послышались звуки трубы и мостовую затопила волна сверкающих касок и сабель. Наполеон III возвращался в Тюильри.

Александрина Домье, как всякая настоящая парижанка, обожала уличные зрелища. Ей очень хотелось остаться и посмотреть на императора. Но Домье разъярился не на шутку.

— Нет, я никогда не видел и не хочу видеть этого страшного человека!

И вне себя от ярости, он силой увлек за собой мать и жену прочь от Елисейских полей.

И все же в последние дни жизни Империя, стремясь привлечь к себе либералов, наградила его одновременно с Курбе {112} орденом Почетного легиона. Домье спокойно, с большим достоинством отказался его принять, и никто об этом даже не узнал…

— Я слишком стар! — иронически заявил он.

В день, когда оба художника отказались от ордена, Альбер Вольф {113} стал свидетелем их встречи.

«Был летний вечер. Весь день я провел у Жюля Дюпре, в его прелестной семье. Сюда пришел и Курбе. В промежутке между обедом и ужином мы отправились гулять. Жюль Дюпре восхищался красотами окружавшей нас природы. Курбе же говорил только „о пощечине, которую отвесил Наполеону“. Часов около девяти вечера Жюль Дюпре проводил нас до станции Иль-Адам. Здесь мы повстречали Домье. Из широкой груди Курбе вырвался крик восторга, он кинулся к другу, стиснул его в своих объятиях и воскликнул:

— До чего же я тебя люблю! Ведь ты, как и я, отказался от ордена! Только зря ты сделал это без всякой огласки! Надо было поднять шум вокруг этого дела!

Но Домье покачал головой и пристально взглянул на Курбе.

— Зачем? — укоризненно произнес он. Я сделал то, что считал нужным сделать. Я доволен. Но других это не касается».

«Я не в силах передать, — продолжает Альбер Вольф, — с каким восхитительным достоинством Домье произнес эти слова. Казалось, его гордость возмутилась при одной мысли о том, что кто-то считает его способным использовать свой отказ в целях рекламы. Получив подобный урок, Курбе оторопел. Когда мы вместе садились в вагон, он сказал:

— Из Домье никогда ничего путного не выйдет. Это мечтатель!

Вообще, Домье высоко ценил талант создателя „Похорон в Орнане“ {114}. На рисунке, выставленном в Салоне 1865 года, он вложил в уста одного из своих персонажей — художника — следующие слова:

— Мыслимо ли быть таким обывателем! По крайней мере, хоть полюбуйтесь этим Курбе!

Однако Курбе — хвастун и краснобай — вряд ли мог быть особенно симпатичен скромному и суровому Домье».

Здравый смысл и безошибочное чувство юмора заставляли его относиться к не в меру восторженным людям с некоторым недоверием.

Вот почему, рассказывает Шанфлёри, Домье, несколько ошарашенный дифирамбами Бодлера, хотя они и свидетельствовали об уме и проницательности поэта, все же страшился «капризов его интеллекта».

Как Домье проводил редкие часы досуга? Ведь занятия литографией, живописью и скульптурой почти не оставляли ему свободного времени.

В хорошую погоду Домье часто покидал свою мастерскую и с неизменной трубкой в зубах направлялся к речным купальням: весь остров был опоясан ими да в придачу еще мостками, на которых прачки полоскали белье. То был золотой век речных купаний, которые теперь уже не в почете. Парижане, современники Жерома Патюро и лучшей из республик {115}, толпами устремлялись в купальни, как некогда римляне во времена Августа. Александр Дюма во время летней жары проводил у воды целые недели. Домье же с интересом наблюдал за купальщиками: одни были слишком худые, другие — с брюшком. Пытливый глаз художника изучал уродства человека, вышедшего на лоно природы. Домье-художник никогда не рисовал с модели: прогулки к реке помогали ему поддерживать необходимую связь с натурой.

Иногда, оставив свои камни, Домье, совсем как в те далекие дни, когда он служил рассыльным в конторе судебного исполнителя, бродил по улицам, ловя шутки гаврошей, наблюдая за «добрыми буржуа», которых никто не умел изображать так, как он.

Когда небо нестерпимо, ослепительно синело и под железными крышами становилось нечем дышать, Домье увозил мать и жену за город. Здесь им встречались шляпники и бакалейщики с женами, с кучей детей; они волочили огромные корзины со снедью и то восторгались одуванчиками, то приходили в ужас при виде самой обыкновенной жабы. Эти встречи вдохновили художника на создание серии смешных и точных зарисовок: «Парижане на лоне природы».

Иногда Оноре совершал и более далекие поездки в сверкающий свежей зеленью Овер-сюр-Уаз, где жил Добиньи, в манящий сочными лугами Вальмондуа. Здесь, в Вальмондуа, ему было суждено впоследствии самому бросить якорь. А сейчас его друг Жоффруа-Дешом приучал его здесь с самого рассвета наслаждаться природой и каждый день ровно в пять утра будил его серенадой, исполненной на охотничьем рожке, и Домье ворча поднимался с постели.

Случалось, он просил Милле и Руссо ненадолго приютить его в Барбизоне. Как-то раз Руссо прислал ему шутливое письмо:

«Барбизон, 27 декабря

Мой дорогой Домье.

А у Вас губа не дура — хотите, как я вижу, спать в кровати самого Милле. Но поскольку вы там не уместитесь вдвоем, предлагаю Вам нашу кровать.

Возможно, мы увидимся с Вами в Париже. Во вторник я еду туда на два дня! Монмартр торжествует наконец! Скажу Вам: мы этому очень рады. От Сансье {116} мы узнали, что газета „Шаривари“ снова пригласила Вас, и отлично сделала…