Вера Лукницкая - Ego - эхо Страница 18

Я в щели. Только не слышу и - в тумане. Люди разгребают комья. Передо мной женщина, она жестикулирует, как в немом кино. Оглохла. Поднимаю голову к небу - там самолет. Вспомнила - Красная рука! Рука защитила меня. Я живая. Я в плену. Плен называется по-новому: оккупация.

Я верю в Красную руку, да и все наши люди верят в победу над теми, кто нападает, кто завоевывает, кто отнимает, кто развлекается кровью.

Наши отступили потому лишь, что коварные чужестранцы напали на нас совершенно неожиданно и мгновенно. Только почему тогда они так долго нападают, так длинно, так далеко? Весь этот год - нападают, нападают. Так нападают, что мы стесняемся об этом не то что говорить, а даже слушать громкоговорители. Бедный мой советский летчик, тебе, наверно, плохо: мало того, что ты вынужден был отступить, ты еще должен выполнить команду твоего командира - бросить смертельные бомбы - не на меня, нет! На фашистов! Но здесь же я! Бедный твой командир - Красная рука, никак он не может переделать фашистов-нелюдей в людей, я понимаю, это сложнее, чем убивать своих девочек бомбами...

Женщина проявилась:

-Ты Верочка, я узнала тебя, - улыбается.

Я вздрогнула. От чего? От моего имени? От того, что снова слышу? Чувствую, что знаю эту женщину, чувствую, что она даже знакомая, что сейчас произойдет даже поважнее бомбы, - ведь не убило меня! Это уже не немое кино: я слышу мой самолет, значит пилот советский, значит его могут сбить. Он бросил бомбы. На врагов. Хотя и на меня. За это - "хотя и на меня", "на оккупированную меня" - я буду дорого расплачиваться добрую половину моей жизни и маминой. А вторую половину - еще дороже - не забывать...

А если это ошибка? Если не советский самолет? Тогда - легче? Тогда пусть бы убило меня, лишь бы не советский, не наш? От советского не хочу умирать, а от врага - пожалуйста? И что же такое тогда война? И что такое тогда моя, человеческая жизнь? Что тогда на этой земле главное? Что тогда дороже? И возможно ли сравнивать жизнь, или оценивать дороже, или, если вдруг убьют, то - менее дороже? Войн много, разные войны были и будут, а Жизнь, как Мир... Войну оценить можно даже деньгами... А Мир?.. Сколько стоит планета Земля с природой, солнцем, с прошлым и будущим, с могилами, с Богом? Цены миру в деньгах не находится.

Так что такое война? Допытываюсь. Задаю вопросы самой себе. Сама пытаюсь ответить, оправдать: это когда враги лезут на чужую землю, а патриоты защищают ее и поют: "Мы войны не хотим, но себя защитим"? Я тоже пою эту замечательную песню. И другие пою. Я люблю петь, и хором тоже. А жить хором - не понимаю. Я живу мною - всеми красками жизни моей. Вот в чем мой вопрос. И вопрос всех землян, кому Бог определил жизнь свободную на земле.

А как летчик? Кто определил ему? Бог? Ах, да, мы в Бога не верим... Значит Красная рука? Мы - безбожники, мы как те нищие у церкви...

Я не могла бежать от фашистов. А если бы и было на что бежать и куда "Враг под Ростовом", слышали мы по радио, - не очень верные сведения. Плакаты с руками, которые давят фашистских гадов до сих пор кое-где висят, и на вокзале, вижу, а враги внимания на них не обращают. Пока. Красная рука, значит еще защищает. И то, что она упустила меня "между пальцев", сколько же таких нас упущенных, обманулось радио-тарелками-громкоговорителями, что враг далеко. А может, Красная рука хотя бы теперь, когда я снова могу слышать, объяснит мне про бомбы, оправдается тем, что я не объект, а что-то меньшее, чем объект. Значит, и менее важное. Бомбы сейчас должны были упасть на объект. Ну - что делать - упали на людей, на меня. То есть меня еще раз можно "упустить", уже теперь бомбя, как опять меньше важное, мало важное, значит почти не важное, совсем не важное. А летчик? Он - какой? Он совсем важный или не совсем? Если не совсем, значит мы вместе - я и летчик? Я хочу быть. Это мне, мне Богом дарована жизнь. Уверена, летчику - тоже.

Я буду?.. Летчик будет? Война ведь. Если что - война все спишет. Пока летчик - меня, а если его?..

Кто объяснит?

Красная рука далеко.

ДАЛЕКО ОТ СМЕРТИ

прелюдия десятая

Ч

то надо этой женщине?

-Говорите, говорите! - кричу, хочу перекричать вой. Вернее, думаю, что кричу, а на самом деле шевелю губами. А может, и не шевелю, а только думаю, что шевелю...

-Верочка, очнись, я совсем недавно видела твоего папу, - доносится ее голос, - перед смертью.

-Что? Что? - Да, я знала. Знала ЭТО! Оно поселилось во мне кошмаром с самого начала блокады, кошмаром, когда не повернуться, когда съеживаешься, как от удара, когда ОНО сзади, с занесенной косой. "Как ты мог оставить меня, папа? Зачем оживил? Что мне теперь делать? Искать твою могилу, длинною в километры, в ямах Пискаревского и оставлять на безымянном холме с пометой года кус хлеба, а ты будешь подавать мне знак не закрываться спасительным: "Он умер от голода в Ленинграде", а гордиться тем, что ты умер от голода в Ленинграде?

-Он сказал, сказал! Он говорил о Тебе, - стряхивая с себя комья земли, лепетала женщина.

Она что - подслушала меня?

Ее контуры обозначились наоборот, "вверх ногами", - как в окошечке старинного фотографического аппарата на трех ножках, из которого: "внимание: сейчас птичка вылетит!" - яркое файдешиновое платье, модная укладка, блестящие приколочки:

"Почему она не падает? Она же перевернута!" - Это я сама себе говорю.

- Он сказал, что счастлив, что ты - далеко от смерти. Верочка, не плачь, ну, успокойся, ты не узнаешь меня! Я Галина Алексеевна, помнишь портниху Захаровны, помнишь, твой папа угол снимал у "Пяти углов"? Вспомни, Верочка. Я этажом ниже жила. Захаровна умерла на несколько дней раньше. Знаешь, как это было?

Он не умер, мой папа. Нет. У всех исполняется желание перед смертью. Я точно знаю. Он не умер. Вот она война! Война - это антипапа!

Трудно в этой нарядной даме с некоторым оттенком вульгарности узнать неприметную портниху, к которой я спускалась вместе с Верой Захаровной, когда была у папы на Большой Московской, у "Пяти углов". Но это так говорилось - "у папы". На самом деле папа снимал угол в коммунальной квартире, там были тяжелые двустворчатые входные двери и длинные, как Гостиный Двор, мраморные, гулкие коридоры; за их стенами жили еще другие люди. Они приходили, уходили, менялись и всегда были чужими. Папа говорил, что Захаровна добрая, как тетя Лиза, только маленькая, курит, кашляет и пьет валерьянку, как рыжая кошка.

Говорилось, что папа "снимал угол", а ни в одном углу его не было. Папа всегда дома, а его всегда не видно. И как он научился быть таким удобным? О нем даже сама Захаровна шутила: "Твой папа снимает "пятый" угол, понимаешь? Поэтому их обоих и не видно". А папа отшучивался: "Зато Захаровна находится сразу во всех пяти углах, потому нас и не видно. Нет свободного".

Сначала папа снимал угол, а потом они стали жить вместе. Захаровна была такая же "сама по себе", как и папа. Два одногамных человека, сметенных вместе с их средой новыми потоками жизни, благодаря папиной сестре оказались рядом. Не для нормы - Богом норма установлена для всех сразу. По отдельности - каждому - свое. У них двух - для дополнения каждому недостающих звуков в их сольных гаммах. Для папиной гаммы - имя Захаровны - Вера.

Они жили в ее комнатах, меблированных коллекционной мебелью стиля ампир. Вера Захаровна, богатая наследница и в прошлом прима-балерина Мариинского театра, миниатюрная юркая женщина, вдобавок к возможностям обладала воспитанным домашними вкусом. Дом создавался на века, хотя и утратил былую свежесть. Но в отсутствии первоначального блеска была своя изюминка - не было искусственности: похожий на музей, не музей был - жилой дом.

Держать такую квартиру ухоженной хозяйка не умела. Да и микрогабариты ее физического существа не были для этого приспособлены. Когда-то тесное окружение Захаровны, готовое служить ей, в том числе и обслуживать ее, редело и постепенно исчезало в бездне меняющихся времен.

На самом деле хозяйка с рыжими завитками на шее слыла безалаберной, непредсказуемой своими выходками и неуемной в них. Она старалась "затянуть" папину потерянность на свой балетно-артистический лад. Папа улыбался, но оставался всегда одинаковым.

Однажды Захаровна устроила мне праздник запрещенной елки - вытащила сказку наружу. Непонятно: как и откуда - из-под полы? Какого размера была "пола"? Эта "рыжекудрая" Дюймовочка приволокла зеленое дерево в два раза выше ее самой. Она украсила елку диковинными дореволюционными игрушками ватными, фарфоровыми, бисерными, стеклянными. На елке скакали зайчики, прыгали белки, крутились на кольцах медведи, двигались кабриолеты, разодетые кучера правили повозками, разъезжали вельможи в каретах, летали дирижабли и аэропланы. Все блестело, сверкало и переливалось. Я растерялась: что главное, на что смотреть. В глазах рябило, пестрело, кувыркалось.

Тем временем съезжались гости. Захаровна наприглашала "весь свет" - в первую очередь мою маму, потом свою сваху - тетю Люсю - и всех остальных родных папы. Ну и старых, оставшихся друзей ее "звездного" прошлого.