Юрий Колкер - Нравственный скальпель Блока Страница 2

Незабвенная, прости меня!

Первым делом отметим пагубное, прямо-таки тлетворное влияние новой свободы, обретенной символистом. Разве Пушкин мог сказать: «стегнула веревкою кнута»? Он бы расхохотался над этой веревкой. Но дело не в ней. Точнее, веревка невзначай делает своё дело. Нельзя приобретать, не теряя. Новая свобода украла у нас стройность, зато увеличила смысловую амплитуду стихов, раздвинула нашу вселенную.

Вторым делом отметим деталь, прямо к разговору не идущую, но для понимания Блока важную. Стихи

Что дано, в объятьях умирая,

Увидать блаженные края...

большинство сегодня прочтет так: «умирая в объятьях от счастья». Мол, речь идет о физиологической кульминации, переживаемой влюбленными, и «блаженные края» — тот самый пушкинский «миг последних содроганий». Но Блок имел в виду совершенно другое. Невнятен — сколько угодно; безвкусен — часто, слишком часто; но примитивен и пошл Блок не бывает никогда. Конечно, и запятые, на смысл влияющие, мы бы сейчас поставили в этих стихах иначе… да и сам ли Блок так их поставил в 1915 году или его так поправили редакторы с корректорами, включая поздних, советских?

Блок был религиозен. Блаженные края в этом стихотворении — христианский рай. Поэт говорит, что его лирические герои мечтали прожить в неразрывном душевном слиянии и умереть вместе, в один день, в одно мгновение, — вместе перейти через смерть в потусторонние «блаженные края». Не только в стихах, но и в жизни сам Блок такой эксперимент поставил: предпринял попытку безраздельного, высокого, полного, да что там: перешагивающего через природу и прямо сверхчеловеческого слияния с возлюбленной, — что и в голову не могло бы прийти Пушкину. Эксперимент Блока, по замыслу величественный, а со стороны и в деталях слегка карикатурный, дал отрицательный результат, провалился. Сверхчеловеческое слияние оказалось невозможным. Мечта обманула, «как всякая мечта». Заметим, что в эпоху Пушкина похожий эксперимент, много опережая своё время, поставил, хоть и не в таком масштабе (но зато и без карикатурности), Евгений Боратынский. Там тоже «мечта обманула», но додумать эту мысль, уразуметь невоплотимость этой мечты умный Боратынский не может: его не пускает эпоха гармонической точности. Мешает каррарский мрамор пушкинского стиха. Атом еще целомудрен, пространство не кривляется, галактики не разбегаются.

В XX веке эксперимент Блока, непонятный в прежние века, стал едва ли не обязателен для поэта; таково было нравственное требование времени. Носитель поэтического дара должен сам, на своем опыте, не с чужих слов, убедиться, что эта мечта (новая мечта) несбыточна, — без этого вряд ли поэт может состояться. Но гибнуть при этом, спасибо Блоку, другим уже не обязательно. Трагический масштаб пережитого Блоком отвечает трагическому масштабу его дарования, а возможность для такого эксперимента, не обязательно со столь страшным исходом, создала новая эпоха, противопоставившая себя эпохе гармонической точности; у той, прежней, не было для такого ужаса выразительных средств.

Свет дня неподкупен! Как много стоит за этим изумительным тропом… Принизим, однако, приземлим его на минуту прямой расшифровкой. Выходит, что вечерний свет или утренний — подкупен, а раз подкупен, то и подкуплен: то есть льстит нам. Можно этот смысл и вообще опошлить, да и сделано это уже не раз, под бренчание струн: «Знакомлюсь только днём, а если выйдет вечером, то лишь под фонарем», — это сопоставление полезно, чтобы понять, какая высота задана Блоком.

Среди достижений новейшего времени есть такое: мы не можем отказать женщине в том, что позволяем мужчине. Душа человеческая, оставаясь клубком противоречий, требует равенства, равноправия. Как Пушкин изумился бы, увидев женщину в брюках на балу, не в маскараде! Конечно, трудность, пока не преодолённая, тут осталась: физиологическое назначение полов, их природное различие пока не снято. Традиция тоже тут. Веками традиция выпячивала ролевое различие мужчин и женщин, противопоставляла их друг другу во всем, начиная с внешности, с одежды, упивалась этим несходством, черпала в нем взаимное влечение и столь несхожие вещи, как восхищение женщиной и помыкание ею. Была ли бесправная женщина прошлого всегда несчастнее свободной и раскрепощенной женщины современности, в своих повадках и одежде похожей на мужчину, вопрос не совсем простой. Этот вопрос отложим, а признаем вот что: мечта, владевшая Пушкиным в его последнем матримониальном предприятии; мечта, в конечном счете разрешившаяся столь трагически; мечта пожалуй и красивая, но очень обычная, традиционная и почти пошлая (разве мог он жениться не на молоденькой, не на целомудренной, не на красавице?), — была несопоставимо мельче мечты Блока. Зато и трагедия, которой увенчалась космическая любовь Блока, необычней и страшней трагедии Пушкина.

Продолжим игру на понижение. Поэзия от этого не пострадает, скорее выиграет, да и люди, стоящие за героем и героиней, не пострадают; это были сильные, незаурядные люди. Почему в этом стихотворении Блока (оно, между прочим, называется Перед судом) героиня «потупилась в смущеньи»? Где встретились герои? Дело происходит днём. Вставали в ту пору (и в том месте) поздно; жили праздно, на службу не ходили. Героиня опускает глаза перед героем, явившись домой после полудня, если не после недельной отлучки, — в резком, неподкупном свете октябрьского петербургского дня 1915 года. (Войны, великой войны, столица не замечает.) О герое стихотворения мы тоже кое-что знаем или можем вообразить. Ему лет тридцать пять от роду — и еще отпущено лет шесть жизни. Он мечтал о сверхчеловеческой любви, сверхчеловеческом совершенстве, а кончил проститутками (возможно, впрочем, что и начал с них или с горничных, как это водилось в эпоху горничных). Он не переживет большевистского переворота, умрёт, как иные думали, от сифилиса, или от ужасов войны и революции, или от разочарования в себе и в людях — и только чудом не от большевистской пули. За границу новая власть его не пустит. Герою, почти сливающемуся с поэтом, нечем возразить бывшей возлюбленной, а теперешней подруге, выбравшей, в духе времени, свободу и самостоятельность.

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть

За мучительный твой, за лукавый,

Многим женщинам сужденный путь...

«Не в силах»? Но слово произнесено. Это старая истина, тоже открытая поэтами (и долго не дававшаяся обывателю): отрицательная частица не снимает прямого смыслового воздействия написанного слова. Сказать: «я тебя не упрекаю» значит упрекнуть. И еще одно к этой строфе: смотрите-ка, путь женщины, самой свободной, живущей в сознании своей правоты, всё-таки другой, лукавый… тогда как мужчине с его публичным домом и лукавить незачем. Всё-таки есть различие — и деться тут некуда. Мечта о полном равенстве на деле тоже оказывается недостижимой.

Вместе ведь по краю, было время,

Нас водила пагубная страсть,

Мы хотели вместе сбросить бремя

И лететь, чтобы потом упасть.

«Вместе, вместе…» — разве хоть самому Боратынскому, в этом отношении опередившему всех, могло грезиться такое единение в эпоху гармонической точности? Нет, тут потребовалось безвоздушное пространство начала двадцатого века, с первыми воздушными тревогами над Петербургом…

Ты всегда мечтала, что, сгорая,

Догорим мы вместе — ты и я.

Два м подряд и вызванного ими мычания («догорим мы») Пушкин бы не допустил, но Блоку не до стройности: он совершает над нашей душой неизбежную хирургию, которой не мог совершить Пушкин. Мы другие, потому-то и этот скальпель стал нужен и неизбежен. Мы без него не можем, а Пушкин с Боратынским могли.

Этот скальпель и возвышает Блока до Пушкина. Все водянистые, вялые, беспомощные стихи Блока, в его наследии преобладающие, зачеркнуты этими его колоссальными, поистине пророческими нравственными взлетами. Недостатки и промахи Блока мы невольно, но совершенно закономерно, видим в свете этих его сполохов. «Молния светит так: вспышка — и снова мрак…»

Нет, недаром Блок был и остаётся второй любовью России. Не теперешней России, не к столу будь помянута; не Путляндии, а России настоящей, — той, которой больше нет… России, которая, в значительной степени, была и осталась мечтой.

И сколько у него этих сполохов! «Я сам, позорный и продажный…» — да-да, вы не ослышались, позорный и продажный, это ведь тоже Блок… то есть, конечно, это его лирический герой говорит, но ведь это его лирический герой — и герой небывалый. Или спросим, отчего поэту потребовался курсив в двустишье: