Нина Барановская - "По дороге в Рай…" Страница 23

…Шел последний концерт из четырех, запланированных в Перми. И вот в разгар, так сказать, выступления на сцену пошли люди. Молодые парни с суровыми лицами. Я стояла в кулисах и увидела, что все они встали за спиной Кинчева (а было их человек пятнадцать-двадцать). Он как ни в чем не бывало продолжал петь. Тогда они отодвинули от него микрофон. На их лицах был гнев. За своей спиной я услышала, как кто-то сказал: "Афганцы, Клуб "Саланг". Беда-а…" Я вышла на сцену, подошла к этим парням.

- В чем дело, ребята?

- Пускай он убирается со сцены. Он не смеет петь такое про афганцев…

- Разве на сцене выясняют отношения? Посмотрите в зал. Он битком набит. Почти тысяча человек… Люди заплатили за билет, пришли сюда слушать. Не лишайте их этого права. Если вам есть что сказать, хотите в чем-то разобраться, приходите после концерта в гримерку, поговорим.

Они согласились. Молча, с такими же суровыми лицами спустились в зал и сели на свои места.

Когда Костя закончил выступление, я сказала ему о предполагаемом визите.

- Ну, че, поговорим… - ответил он.

Они пришли. Ими предводительствовал совершенно слепой парень с изуродованным лицом - председатель их клуба. Их возмутила "Новая кровь". Те слова, где говорится:

Кто-то прошел через Афганистан, у него обнаружен СПИД…

Они не понимали - не хотели понимать, что речь идет о страшных каверзах судьбы, когда человек может избежать гибели на войне, а потом уже дома, в мирное время погибнуть от любой случайности, от того же СПИДа, например… Тогда еще не было известно, что эта беда ходит за каждым из нас по пятам, потому что медицина наша самая бесплатная в мире. Еще не было сообщений о массовом заражении детей в Элисте и Волгограде из-за использования не стерильных шприцев. И парни восприняли слова песни на какой-то свой лад. У них была своя трактовка этих безобидных строчек, такая, которую никто из нас и предполагать не мог:

- Да если бы я в Афгане переспал с местной женщиной, с мусульманкой, - орал один из них, - меня сразу расстреляли бы!

- Да разве об этом речь? - пытался объяснить Костя. Но его не слушали.

- Вот ты поешь в другой песне: "оккупантом не может быть партизан". Это была честная война…

- Честная война - это война за свою землю на своей земле, - спокойно ответил Костя.

- А если бы туда тебя послали?

- А я бы туда не пошел. Не знаю- что сделал бы, но не пошел, - сказал Кинчев.

- Вы знаете, ребята, - обратилась к ним я, - моему сыну семнадцать. И я заранее с ужасом думаю о предстоящей службе в армии. Потому что он может оказаться и в Афгане. И также, как тысячи матерей, потерявших своих детей или увидевших их после разлуки инвалидами, как некоторые из вас, я не могу к этой войне относиться "с пониманием".

- Если ваш сын попадет в Афган, вы должны быть счастливы, - с вызовом ответил мне один из парней. - Там он станет настоящим мужчиной…

- Если останется в живых, - продолжил его речь Костя.

Мы говорили долго. Многие из них кричали. Не все. Кинчев отвечал ровно и спокойно. И очень убежденно. Говорил о том, что они - жертвы, и надо судить тех, кто их туда, в Афган, послал. О том, что понимает, почему они так хотят верить в справедливость этой войны, потому что, если эту веру утратить, то тогда совсем страшно будет жить. И под конец что-то изменилось в атмосфере. Так нам казалось. Они ушли, и, уходя, многие из них по очереди подходили и пожимали Косте руку. Когда за ними закрылась дверь, мы вздохнули с облегчением. Как после трудного экзамена. Мы думали, что все друг друга поняли, что мы нашли общий язык, что они почувствовали нашу боль за пережитые ими страдания.

Мы вышли на улицу. Хотя был самый конец марта, но в Перми еще всюду лежал снег.

В свете вечерних фонарей он казался белым-белым. Было морозно. Мы огляделись, ища глазами рафик, на котором нас отвозили после концертов "домой", за город. Рафика не было видно. К нам подошел наш пермский друг, Сережа Кущенко:

- Ребята, вы не волнуйтесь, сейчас мы такси поймаем.

- А что случилось? - спросила я.

- Афганцы наш рафик угнали.

- Зачем?

- Чтобы вы не могли добраться до места… Наверное, для этого, - отвечал наш друг. - Надо торопиться, а то как бы еще милицию не науськали…

Вот такое взаимопонимание…

Такси они нам нашли, хотя это было непросто - уговорить шоферов на ночь глядя ехать в пригород. Предполагаю, что замечательные эти ребята выложили все свои деньги, чтобы не оставлять нас на морозе на улице ночью одних.

Мы приехали в теплый деревенский дом, где уже была натоплена баня, накрыт стол, где нас встретили дружелюбные радостные лица. Только увидев их, я почувствовала, что озноб, который бил меня с той минуты, как ребята-афганцы появились на сцене, стал проходить.

За столом мы снова и снова возвращались к пережитой ситуации.

- Как же они так могли, с автобусом… - не могла успокоиться я. - Ведь понимали, что в чужом городе, ночью нам придется нелегко…

- А мне их очень жалко, - сказал Костя. - Очень…

И я видела, что он не кривит душой, что говорит это искренне, что ни раздражения, ни обиды нет у него на сердце…

Как известно, эта долгая война за свое достоинство, длившаяся без считанных дней год, для Кости закончилась более или менее благополучно. Так принято считать. Но рука не подымается написать, что закончилась она Костиной победой. Потому что опровержение, опубликованное газетой "Смена", "опровергало" далеко не все измышления корреспондента Кокосова. "Смена" признала, что слова "хайль Гитлер" никто не произносил. Но за всю остальную неправду и грязь, вылитую на Костю, никто извинений не принес. Уголовное дело а злостном хулиганстве было закрыто. Но не потому, что милиция и прокуратура признали рапорта, состряпанные милиционерами, якобы "избитыми" Кинчевым, чистейшим вымыслом. Дело закрыли потому, что за Костю "поручился" Ленинградский рок-клуб. Это было бы смешно, если бы не было так нелепо. А ведь что вменялось в вину "артисту Кинчеву"? Когда не удалось доказать, что он "избил" двух стражей порядка - ведь инцидент происходил на глазах у сотни людей, - то как криминал стали расценивать высказывания со сцены о том, что перестройка и гласность у нас только на словах, а также посвящение песни "иностранным гостям, ментам и прочим гадам". Господи! Спустя год-два после этих событий можно было по стране открывать сотни уголовных дел, если считать подобные основания серьезными: после каждого съезда народных депутатов, после каждого митинга, после выхода в свет почти каждого номера почти каждой газеты. Ибо высказываний покруче кинчевских было произнесено столько!… А взять хотя бы конкурс, объявленный питерской Телепрограммой "Десятка" на лучшую расшифровку слова "мент'!… Нет, это я не сажать всех призываю. Это я о глупости основания для возбуждения уголовного дела об сильно злостном хулиганстве Константина Евгеньевича Панфилова (сценический псевдоним Кинчев).

Но даже перечисленные моменты не позволяют считать завершение этой теперь уже давней истории победой Кинчева.

…В июне 1988 года проходил Vl ленинградский рок-фестиваль. Сценической площадкой стал Зимний стадион. После концерта "Алисы" немногочисленной компанией отправились в гости к Рикошету - лидеру "Объекта насмешек". Был вечер как вечер. Все как всегда. Когда я, уже заполночь, собралась домой, Костя вышел меня проводить. Мы стояли на пустынной улице, курили, ища глазами какую-нибудь машину. И вдруг он сказал:

- Помнишь, ты меня как-то спрашивала, не страшно ли мне, что все, кто меня окружает, так любят меня? Что за это однажды придется платить?

- Помню. Ты еще ответил, что тебе совсем не страшно, что тебе это в кайф…

- Я теперь понял, что ты хотела тогда сказать… Это, и правда, страшно…

Он жадно, словно это его последняя сигарета, затянулся. Усмехнулся вдруг. Но не весело.

- От меня, Нина, Бог отступился… Я раньше чувствовал, что он со мной… А теперь…

- Это только мы можем от него отойти. А он не отступается. Он с тобой…

- Отступился от меня Бог, Нина… Я писать не могу… Не пишутся песни…

- Это бывает. Ты просто устал. Это пройдет.

Он не ответил. Только улыбнулся и покачал головой…

Вот это и был, по-моему, главный итог "дела Кинчева". Шли дни. В его жизни происходили разные события. И хорошие и не очень. На людях он как всегда был ровен и почти беззаботен. Но я знаю, что в тот "год молчания" он страшно мучился. Он боялся, что дар слова уже никогда не вернется к нему.

Отживающая агонизирующая система пыталась его сломать, подвести под общий ранжир, указать ему "его место". Он не согнулся, не стал оправдываться, как это не раз случалось в истории нашей культуры последних десятилетий с людьми творящими. Он не стал холуем, не стал даже сколько-нибудь послушным. Все силы он положил на то, чтобы выстоять. И при этом еще казаться бодрым и веселым. Почти беззаботным. Все силы… И на песни сил уже не осталось. Он молчал год. Вы скажете, мало? Но год… Это одна семнадцатая жизни Нади Рушевой, одна двадцать седьмая жизни Лермонтова, одна сорок вторая жизни Высоцкого, одна тридцать третья жизни Иисуса Христа… Год жизни - это очень много. Сколько можно сделать за год! Сколько написал Кинчев за одну осень 1987-го?!