Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство) Страница 71

Всякий, кто вдумчиво начнет перелистывать страницы этого альбома, прежде всего вновь и вновь удивится изумительной силе карандаша т. Дени.

Его искусство художника–графика — это, пожалуй, то, что наиболее достойно удивления в собрании его произведений, ценных, однако, и многими другими сторонами. Дени стал теперь исключительно политическим карикатуристом и рисовальщиком.

Я помню, как когда–то пришел он ко мне и показался очень молодым и очень больным и как говорил мне не без грусти, что ему надоело кропать своими карандашами то, что приемлемо для старого мира, что он приветствует революцию и хотел бы отныне посвятить ей свои силы. Так он и сделал. И теперь за ним уже десять лет талантливой службы на политическом фронте нашей революции.

В Дени мы имеем соединение острого политического ума, безошибочно понимающего ситуации и отношения между нами, друзьями и врагами нашими, и сильного художественного дара.

Каждого поразит прежде всего умение Дени схватить сходство с реальными лицами, которых он воспроизводит на своих листах. И это, конечно, не фотографическое сходство. Это — сходство внутреннее. Дени рисует невероятно похоже даже тех, кого он никогда не видел. Мало того, он рисует их настолько похоже, что если и вы тоже никогда их не видели, то вы сразу проникнетесь убеждением, что все же такими именно, как у Дени, эти люди и являются по своему психофизическому строению.

Возьмите, например, лист, дающий большой портрет Болдуина [252] Ну разве это не джентльменски–лакейское лицо, в котором так много от барина и так много от холопа, в котором столько комильфотности и столько хамства, столько традиционной хитрости и не менее традиционной тупости, — разве это не Болдуин со всей его политикой, со всеми его положениями в мире? Конечно, это он. И если вы возьмете его фотографию, то сразу увидите, что Дени запечатлел его физиономию необыкновенно точно — точнее, чем фотография. Фотография только поверила в некоторую внешнюю ложь, лакирующую лицо сюжета, а Дени стер этот лак и дал лицо Болдуина, характеризующее весь его склад, — так сказать, всю сумму его привычных рефлексов.

Или другой лист. На этот раз с символическим добавлением черепов — физиономия Чан–Кай–Ши. Мы знаем Чан–Кай–Ши только по фотографиям и по кино. У Чан–Кай–Ши есть очень молодая для его лет, очень своеобразная приятность. Дени не изменяет ни на одну йоту общего облика Чан–Кай–Ши, но путем каких–то чисто интуитивно найденных сдвигов и преувеличений он дает вам всю его внутреннюю суть. Посмотрите на эту солдатскую фуражку, как она надвинута на лоб, как торчат из–под нее волчьи уши, как беспощадно глядят щели почти скрытых под картузом глаз, посмотрите на металличность этих скул, на этот животный рот! Все вместе гласит о большой воле, о полном отсутствии совести, человеческих чувств, о каком–то механическом честолюбии. Это палач, но это палач не просто исполняющий чьи–то приказы, это — генерал–палач.

Имеет ли Денн дело с образом, который он сам создал на основании некоторой документации, или с человеком, которого он часто видит и хорошо знает, — он одинаково владеет его физиономией, он вставляет ее в какие угодно комбинации. Он может изобразить Степанова–Скворцова[253] или Демьяна Бедного в образе протодиакона и тем не менее сделает посвященные им листы не только мягко смешными по заключенному в них юмору, но они оказываются еще и «похожими» до смешного. Он может придать лицам какое угодно выражение: 'улыбающееся, плачущее, выражающее целую тьму всяких нюансов. Часто выражение лица, найденное Дени, можно определить только многими словами, чуть не полстраницей текста. А чем сам Дени создал их? Дюжиной штрихов.

Огромное мастерство Дени освещено изнутри. Денн не только рисовальщик, он — поэт, он — литератор карандашом. Ему свойственны необыкновенно мягкий юмор, теплая и тонкая усмешка, с которой он дружески похлопывает по плечу того или другого из нас или наших друзей. Посмотрите, например, на очаровательный лист, где Калинин сидит с мужиком перед гигантским самоваром. Это, можно сказать, шедевр тончайшего, не желающего ни до чего договориться юмора. Сколько можно с улыбкой на губах передумать, рассматривая этот драгоценный листок![254]

Но Дени свойственны также в высшей мере злоба и презрение.

Злобой обливает он в особенности империалистическую буржуазию. С ней он расправляется свирепо, обнаруживая ее свирепость. Он ненавидит ее и, соприкасаясь с ней, переходит к гиперболе, к сарказму, к смеху, в котором столько негодования, что он уже замирает, этот смех, и остается почти одно негодование.

Презрение же вызывают в нем в особенности социал–демократы. Негодование — чувство, трудно соединяемое со смехом, ибо смех сам по себе показывает победу над противником, мы же недостаточно еще победили буржуазию, чтобы смеяться над ней. Смеяться можно только сверху вниз. Социал–демократы же заслуживают прежде зсего презрения, и здесь смех возвращается к Дени, иногда почти граничит с мягким юмором, если бы под этой мягкостью не чувствовались стальные когти, больно царапающие противника. Ну разве не юмористичен глазастый, сентиментальный Шейдеман, с вожделением взирающий на орден? Разве не с блестящим юмором взят великолепный Каутский, со всеми атрибутами мелкообывательского хозяйства улегшийся на большом томе Маркса? Но так как эти жалкие мещане, эти обыватели — на пятак дюжинные по своим душевным силам — воображают ведь себя политиками, так как у них есть или были какие–то умственные дарования, благодаря которым они поднялись довольно высоко по политической лестнице, то, конечно, вскрытие их моральной сущности, их естества мещанинишки, чинуши не может не впиваться болезненно в них самих и в их поклонников.

Несколько слов о технике Дени. Она довольно разнообразна. Но в общем Дени предпочитает штрих сухой и элегантный широким линиям или пятнам. Он остается чистым рисовальщиком. В этой области он превосходен. Его широкие, большие линии поражают своей виртуозностью, смелостью, выливаются сразу. Его мелкие штрихи с необычайной меткостью прибавляют одну характерную черту за другой, добиваясь предельной выразительности. И всегда всякий его лист, как и всякая виньетка, высоко культурны, полны строгого вкуса и поэтому красивы— красивы и тогда, когда Дени изображает безобразное, когда рука его, не дрожащая ни в каком случае, охвачена бешенством.

Каждый из нас, политических единомышленников Дени, с чувством особенного восхищения будет просматривать этот альбом, но даже человек нам чужой, даже наш враг, достаточно честный, чтобы говорить правду в области художественной оценки и обладающий подлинным вкусом, вынужден будет, злобно обругав Дени за его ненавистные тенденции, высказать ему высокую хвалу как мастеру своего дела.

ПАМЯТИ КРУПНОГО ХУДОЖНИКА И ЧЕЛОВЕКА

Впервые — «Красная газета». Вечерний выпуск, 1929, 7 января, № 6.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 240.

С первых дней существования Советской власти Г. Б. Якулов стал одним из виднейших деятелей советского театра; он был также постоянным членом секции изобразительных искусств в Государственном ученом совете. Луначарский считал его участие в строительстве новой культуры весьма ценным. Приводимые ниже строки, написанные Луначарским, относятся к спектаклю «Мера за меру» В. Шекспира в Московском показательном театре: «Удачна декоративная планировка Якулова, дающая спектаклю возможность идти без натяжки и без перемены декорации. Удачны отдельные костюмы и фигуры, словно прямо сошедшие с картин великих мастеров (особенно Анжело и Изабеллы)». (Из статьи «Хороший спектакль». — «Известия», 28 ноября 1919 г.).

Многие театральные работы Якулова (особенно декорации, в сотрудничестве с В. Комарденковым, и костюмы к спектаклю «Жирофле–Жирофля» в Камерном театре, в котором блестящее исполнение заглавной роли А. Г. Коонен, участие Н. М. Церетели и остроумие режиссера А. Я. Таирова не затмевали успеха художника) высоко оценивались критикой 20–х годов.

Нет никакого сомнения, что при своей талантливости и исключительной культурности Георгий Богданович Якулов мог бы сделать для искусства гораздо больше, чем сделал. Некоторая склонность к богемной жизни служила ему в художественном творчестве большим препятствием. Тем не менее и то, что он сделал, — чрезвычайно крупно.

Г. Б. Якулов вписал своеобразные страницы в станковую живопись, и нет сомнения, что Третьяковская галерея должна включить некоторые его произведения в свою коллекцию.

Но еще крупнее достижения Якулова з области театрально–декоративного искусства. Здесь им создан целый ряд декорационных типов, которые не пройдут без следа для дальнейшей истории декоративной живописи. На Всемирной парижской выставке декоративного искусства Якулов был объявлен вне конкурса и включен в состав жюри[255]