Мишель Декер - Клод Моне Страница 71

«Прижмемся друг к другу нашими поредевшими усишками, если это даст нам возможность вновь почувствовать себя молодыми! Обнимаю тебя, Моне! Твой старый друг и призрак былых времен…»[245]

В другом письме Клемансо снова обыгрывает «бородатую» тему: «Целую вас в вашу старую мочалку, желтую от табака…»

Да, Моне, всю жизнь много куривший, так и не оставил этой привычки. Зима 1926 года выдалась холодной, ветреной, с нездоровой сыростью. Художник, которого донимал насморк и кашель, жаловался на мучившие его межреберные боли.

«Ба! — отвечал на его жалобы Клемансо, как всегда, старавшийся шуткой подбодрить друга. — Подозреваю, ваш доктор объявил запрет на вашу рюмку водки, вот вы и клянете судьбу!»[246]

Но в глубине души бывший стажер клиники Бисетр, кстати сказать, выигравший конкурс интернов (аж в 1862 году!) именно по результатам лечения межреберной мышечной ткани, не мог не догадываться, что изношенные легкие Моне поражены действительно тяжкой болезнью.

Однако еще в мае 1926 года он не думал, что положение настолько серьезно. Вернувшись из очередной поездки на берега Эпты, он делился впечатлениями с г-жой Бальденшпергер[247]: «Моне чувствует себя так себе. Он еще способен оседлать своего конька, но для этого ему необходимо помочь, а то и подтолкнуть. Врач лечит его, вот только непонятно, от каких болезней. Он просто стареет, вот и все. Если б я жил с ним, он у меня через две недели поднялся бы на ноги. Когда я к нему приехал, он уже три недели не вставал с постели. После обеда я больше часа продержал его в саду. Он ничего не ел, пришлось его насильно накормить…»

Несколькими днями позже Клемансо оставил такую запись:

«Панно наконец закончены, и больше он к ним не прикоснется. Но расстаться с ними — это выше его сил. Лучше оставить его в покое, пусть все идет своим чередом».

14 июня во мраке существования мелькнул яркий солнечный луч — Моне присутствовал на свадьбе Алисы Батлер, которую домашние звали Лили. Дочери Сюзанны Ошеде, воспитанной тетушкой Мартой, исполнился 31 год. Она вышла замуж за парижского декоратора Роже Луи Фердинана Тульгуа, плененного красотой Живерни и, разумеется, прелестью хорошенькой Лили. В его доме, выстроенном в деревне, ни на минуту не стихали голоса многочисленных гостей. И что это были за гости! Весь литературный цвет того времени! Тристан Тцара, Пьер Дрие-Ларошель, Эрнест Хемингуэй, Андре Бретон… И, разумеется, Арагон. Во время работы над «Орельеном» он любил вспоминать о «доме Тульгуа» и еще об одном доме — том, в котором жил «великий старец, притча во языцех всего края». «Взору Береники предстали синие цветы — они росли повсюду, — пишет он. — Земля под ними была тщательно взрыхлена. Куда ни кинь взгляд — сплошные синие цветы. К дому вела неширокая аллея. Ровно подстриженный газон и — снова — синие цветы. Она прислонилась спиной к решетке сада и отдалась во власть мечтаний. Что это за синие цветы? Говорят, цветов настоящего синего цвета не бывает. Но как знать… Может, великий старец, который тут живет, видит их совсем иными? Говорят, у него очень больные глаза. Он даже может ослепнуть. Ужас какой, подумать страшно. Человек, вся жизнь которого заключалась в его глазах! Ему уже больше 80 лет… Что, если он все-таки ослепнет?.. Дом, утопавший в зарослях цветов, казался тихим, словно пустым. Может, его обитатели еще спят? Зеленые ставни, красная крыша… Немножко похож на дома в колониальном стиле. На каменистую аллею ложатся тени синих цветов. Может быть, здесь и нет никого — только тени неслышно шагающих садовников?..»

В июле Моне бросил курить. Мы знаем об этом от Рене Жемпеля, который приезжал в Живерни, чтобы купить два полотна. Торговец картинами не упустил возможности расспросить Бланш.

— Как он?

— У него совсем нет сил, вот в чем беда. Нет сил писать, и это его мучает. Перенес сильный трахеит, два месяца кашлял. И после этого в нем как будто что-то сломалось. Даже желудок ему изменил, а уж на него он никогда не жаловался. Раньше совсем ничего не ел, теперь немножко ест, но курить перестал. Задыхается. Спиртное тоже больше не переносит…

Бланш могла бы добавить, что Моне очень тяжело пережил известие о смерти Гюстава Жеффруа. Его биограф и друг, с которым он случайно познакомился в Бель-Иле, скончался 3 апреля. Накануне Моне отправил ему письмо, в котором сетовал на то, как трудно ему стало царапать пером по бумаге, и называл его своим любимым другом.

В сентябре Моне получил замечательное письмо от Клемансо. Впрочем, все 153 письма, адресованные Отцом Победы отцу импрессионизма, сегодня хранящиеся в музее Клемансо, достойны восхищения. Но то письмо, о котором идет речь, выделяется особенно глубоким чувством.

«О мудрец, один из семи мудрецов Шарантона, вы, в общем-то, славный малый, несмотря на ваши бесчисленные недостатки. А я, как старая мельница, у которой крылья отвалились, а жернова унесло море, все машу своими обрубками, бабочек пугаю… Я хочу сказать, что я такой же ненормальный, как и вы, только мое безумие другой природы. Вот почему мы с вами так хорошо понимаем друг друга и остаемся вместе до конца…»

До конца… Его приближение Моне ощущал все явственнее. Он еще надеялся, что ему станет лучше и тогда он сможет поехать в Париж и встретиться с Полем Леоном, заведовавшим делами изобразительных искусств, посмотреть залы музея «Оранжери», в которых завершились строительные работы. Он еще улыбался 25 октября на свадьбе дочери Жермены Ошеде — Симоны Салеру, родившейся в его доме 23 года назад… Он еще верил в эффективность нового лечения, предписанного ему доктором Антуаном Флораном, парижским специалистом по хроническим бронхитам, который лично приехал в Живерни по просьбе Клемансо. Флоран обещал ему скорейшее выздоровление! И он тысячу раз прав!

Между тем доктор Флоран обнаружил у больного склероз легкого и сообщил Клемансо, что следует ожидать более или менее быстрого развития болезни. Скорее менее, чем более, все-таки обнадежил он. И больной протянет еще долго… Его оптимизма не разделял доктор Ребьер[248], живший поблизости, в Боньере. Сильные боли, которые испытывал его пациент, заставляли его подозревать рак легкого… Он также опасался обильного кровотечения, которое могло наступить со дня на день.

«Он всю жизнь работал не щадя себя, и теперь, боюсь, его организм изношен…» — написал Клемансо[249] 3 октября 1926 года.

Моне оставалось жить два месяца.

«Он ужасно страдал эти два последних месяца, — вспоминает Бланш[250]. — О живописи он больше не думал, говорил только о своих цветах и своем саде. С нетерпением ждал посылки от японских друзей, которые обещали прислать ему луковицы лилий…»

При этом он совсем не утратил ясности сознания, во всяком случае, если верить Даниелю Вильденштейну, которому удалось разыскать в архивах музея Мармоттана счет от позолотчика на сумму 3230 франков[251]. Не интересуясь мнением поставщика, Моне без колебаний потребовал пятипроцентной скидки и своей рукой начертал другую сумму!

В воскресенье 21 ноября в Живерни ждали к обеду Клемансо, вернувшегося из своей Вандеи. Своими впечатлениями от этого визита он поделился с журналистом Тиебо-Сиссоном, в свою очередь, повторившим его рассказ на страницах «Тан» 8 января 1927 года.

«По правде говоря, сильных болей Моне не испытывал.

Время от времени на него накатывал приступ удушья, но он не слишком задумывался о его природе, поскольку не лежал в постели. За 15 дней до его смерти я еще обедал с ним. Он говорил о своем саде. Рассказал, что со дня на день ждет не то два, не то три ящика очень дорогих семян, из которых вырастут цветы восхитительных сортов. „Весной вы их увидите! — добавил он. — Вот только меня уже не будет“. Но мне казалось, что в глубине души он сам не верил в это и надеялся, что в мае еще сможет насладиться красотой этих растений».

2 декабря Бланш телеграфировала Клемансо: Моне не встает, он перестал есть, у него страшные боли. С ним постоянно находился доктор Ребьер. Уколами ему удавалось немного облегчить состояние больного. Зеленые ставни оставались плотно закрытыми.

Клемансо немедленно примчался в Живерни. Поднявшись по лесенке, он вошел в комнату умирающего. Он больше не шутил. Сказал другу несколько простых и теплых слов. Моне его узнал и попытался улыбнуться.

Вечером Клемансо — убитый горем, вмиг постаревший — вернулся в Париж.

Утром в воскресенье 5 декабря он снова отправился в Живерни.

«Пока он ехал в машине, опустив все стекла, без конца торопил Брабана, своего шофера: „Скорее! Да скорее же!“ Этот ни на кого не похожий старик спешил в последний раз обнять навсегда уходящего друга. Он успел вовремя, и Клод Моне умер у него на руках»[252].