Михаил Шишкин - Русская Швейцария Страница 117

Ко времени этой встречи в Нионе он пережил уже достаточно драм. После истории с предательством друга, немецкого поэта Гервега, умирает при родах первая жена Наталья, новорожденное дитя живет только несколько часов. Их глухонемой сын Николай погибает вместе с матерью Герцена при кораблекрушении. Приезд из России друга Огарева с женой оборачивается еще одной драмой – Тучкова-Огарева уходит от мужа к Герцену. Старшие дети не принимают ее, отходят от отца всё дальше. Дети Герцена и Тучковой-Огаревой, близнецы Елена и Алексей, умирают в трехлетнем возрасте на руках отца от дифтерита. Психическая болезнь старшей дочери Натальи подкосит самого Герцена. Дочь Лиза кончит самоубийством через пять лет после смерти отца. Более счастливо сложится жизнь старшего сына Александра – профессора Лозаннского университета, преподававшего до самой смерти в 1906 году. Библиотеку Герцена и переписку он оставит своему сыну Николаю, внуку Герцена, преподававшему в Лозаннском университете римское право. Интересно, что многочисленное потомство Герцена укоренилось в Швейцарии, упомянем, например, праправнука писателя Сержа, инженера-химика, директора знаменитого концерна «Нестле». Дочь Герцена Наталья, не имея своей семьи, посвятит жизнь брату Александру, будет писать портреты отца, в 1931 году издаст мемуары. Другая дочь, Ольга, выйдет замуж за французского историка Габриэля Моно, проживет больше века и умрет в один год со Сталиным.

Связан Нион и с именем Скрябина. В 1904 году здесь жила знаменитая русская меценатка Маргарита Морозова, поддерживавшая композитора. В своих мемуарах она вспоминает, как Скрябин приезжал сюда из Весна на пароходе: «Когда он приезжал к нам, то мы занимались и он часто играл сам. Потом мы гуляли по нашему парку, который удивительно живописно спускался с высокой горы, где стоял дом, к самому озеру, где в голубой прозрачной воде плавали красные и золотистые рыбы. Александр Николаевич очень любил побежать быстро-быстро по тенистой аллее и, отбежав далеко, высоко подпрыгивал. Это соответствовало его настроению, которое можно было бы определить как стремление к полету! Издали он мне казался каким-то Эльфом или Ариэлем из Шекспира, так легко и высоко он взлетал…»

А.Н. Скрябин

Нион использовался и русскими революционерами, готовившими на берегах Женевского озера свои террористические акты в России. В воспоминаниях лидера эсеров Чернова «Перед бурей» находим рассказ о том, как знаменитый боевик Егор Созонов (Сазонов) готовил здесь бомбу для своего покушения: «Мне вспоминается Сазонов в маленьком швейцарском отеле на набережной города Н(ион), уже хлопочущий с привезенным откуда-то динамитом. Два товарища, навестившие его, замечают слежку. Проверка подтверждает их наблюдение. Что делать? Сазонову предлагают, между прочим, избавиться от динамита, утопив его в озере. Но Сазонов против таких поспешных решений. Он хочет спасти это оружие во что бы то ни стало, и он верит в успех. Он оказался прав – ему удалось вывернуться из трудного положения и спасти динамит». Спасенный от леманских вод динамит взрывает министра внутренних дел Плеве. Сам Сазонов при взрыве будет тяжело ранен. И на каторге революционер будет бороться с ненавистным ему порядком, объявлять голодовки, бунтовать и даже умрет с пользой для революции – примет морфий, чтобы своим самоубийством вызвать протесты против русского правительства.

Направляясь от Ниона к Женеве, попадаем в местечко Фуне (Founex). Здесь в пансионе «Этье» (“Pension Etier”) живет в июне 1913 года Алексей Михайлович Ремизов. 30 июня он пишет отсюда Блоку: «Дорогой Александр Александрович! Тут томимся, в Сюисе скучном». Бороться со швейцарской скукой помогает писателю общение со Львом Шестовым, с именем которого связан соседний Коппе (Coppet). Здесь философ жил с марта 1910 года в течение четырех лет.

А.М. Ремизов

Шестов, интереснейший русский мыслитель и – из-за болезни отца – компаньон крупной фирмы, снимает в этом курортном месте виллу «Ле-Соль» (“Les Saules”), просторный двухэтажный дом в десять комнат и большим садом у самого озера – с купальней и причалом для лодки. Сюда в 1911 году приезжают и проводят два года его сестра Фаня и ее муж, композитор Ловцкий. В Коппе у Шестова часто гостят друзья и знакомые, здесь бывали, в частности, поэт Юргис Балтрушайтис, писатель Евгений Лундберг и другие. В «Записках писателя» Лундберг вспоминает: «Вилла “Соль” на Лемане. Панорама Монблана. Вечера, когда мы ждали телеграммы о Льве Толстом, покинувшем ночью дом свой. “Так и я когда-нибудь уйду”, – сказал Шестов, постукивая палкой по асфальту Лозаннского шоссе».

Евгения Герцык в своих «Воспоминаниях» пишет, как жила весной 1912 года в Лозанне и ездила в гости к Шестову: «Весна была холодная. Яблоня, персик, вишня зацвели поздно, но как внезапно, пьяняще, белым дымом застилая все дали и близи. Мы с Шестовым шли меж горных складок тропинкой под сплошным бело-розовым шатром. Помню его возбуждение: “Это я – скептик? – пересказав мне какую-то о себе критику, – когда я только и твержу о великой надежде, о том, что именно гибнущий человек стоит на пороге открытия, что его дни – великие кануны…”»

Алексей Ремизов, часто бывающий в гостях у Шестова, пишет 11 июля 1911 года из Коппе Блоку: «Первые дни в этой невыносимо скучной Женеве скучал, как собака. Теперь последние главы Пруда делаю и не замечаю скуки. <…> С Шестовым видаемся каждый день. <…> Ни гор, ни озер я не люблю. Я камни люблю, серые камни».

В Коппе Шестов начинает работу над книгой “Sola fide”, но война мешает ее закончить. Из Швейцарии Шестовы уезжают в Россию за несколько дней до начала войны – 21 июля. Они едут через Германию, где под Берлином умирает его отец. В Россию им удается вырваться через Швецию только в сентябре. Библиотеку Шестов отправил в Россию, но границу уже закрыли, и ящики возвращаются в Швейцарию. Книги остаются до конца войны в Женеве у его сестры. Там же будет дожидаться возвращения автора незаконченная рукопись “Sola fide”. Шестов вернется к ней через шесть лет, уже в эмиграции.

Пожалуй, вот здесь, «на берегу прекраснейшего в свете озера», мы и закончим эту книгу.

«Ныне минуло мне двадцать три года! – записал некогда один русский юноша в день своего рождения. Впереди ждали его и “Письма русского путешественника”, и “Бедная Лиза”, и “История государства российского”. – В шесть часов утра вышел я на берег Женевского озера и, устремив глаза на голубую воду его, думал о жизни человеческой».

К самому, как утверждают путеводители, большому пресному водоему Западной Европы русское сердце питает особое чувство. Хоть что-то самое большое в этой стране-невеличке. Леманская ширь зовет задуматься и заглянуть поглубже в себя. Из души, уязвленной швейцарскими красотами, рвется русская песня. Так, княгиня Дашкова едет кататься на лодке со своим новым знакомцем, французским живописцем Робером Юбером: «Гюбер оказал мне любезность – с помощью и по указаниям Воронцова прикрепил на самом большом судне русский флаг. Он пристрастился к русской музыке и, слушая, как я и госпожа Каменская пели русские песни, вскоре выучил их наизусть, благодаря отличному слуху».

Приходят новые поколения на берега Женевского озера, а его волны снова и снова несут к Савойским Альпам родные напевы. «Скиталец, – вспоминает Бонч-Бруевич прогулки знаменитого в то время писателя социал-демократа со своими товарищами по набережной, – певал нам многие народные песни: и волжские – лихой понизовой вольницы, и заунывные русские, и печально звенящие, широкие и раздольные, как сама беспредельная степь, украинские, чумацкие и гайдамацкие, хватавшие за душу и подмывавшие к удали, как все боевые народные песни, сохранившие старинные напевы, давнишние мотивы вековечной борьбы с угнетением и злом. Георгий Валентинович (Плеханов. – М.Ш. ) любил слушать это пение. Могучий голос Скитальца привлекал к себе внимание не только всех нас, но и многих женевцев, гуляющих здесь по вечерам. С нескрываемым удовольствием слушали они это бесплатное пение (а для них это было очень важно!) не известного им артиста, поющего на незнакомом языке незнакомые мотивы…» Уже сам только вид леманского простора оказывает на русского путешественника целебное действие, как это происходит, например, с загрустившей мадам Курдюковой:

До Тонена, до Копея,

Озеро, как эпопея,

Развернулось предо мной;

Умиленною душой,

Как на озеро взглянула,

Я от скуки отдохнула.

А вот после смерти дочери плывут по озеру на пароходе из Женевы в Веве Достоевские. И Леман становится для них местом горя, исповеди и утешения. «Пароход, на котором нам пришлось ехать, – вспоминает Анна Григорьевна, – был грузовой, и пассажиров на нашем конце было мало. День был теплый, но пасмурный, под стать нашему настроению. Под влиянием прощания с могилкой Сонечки Федор Михайлович был чрезвычайно растроган и потрясен, и тут, в первый раз в жизни (он редко роптал), я услышала его горькие жалобы на судьбу, всю жизнь его преследовавшую. Вспоминая, он мне рассказал свою печальную одинокую юность после смерти нежно любимой им матери, вспоминал насмешки товарищей по литературному поприщу, сначала признавших его талант, а затем жестоко его обидевших. Вспоминал про каторгу и о том, сколько он выстрадал за четыре года пребывания в ней. Говорил о своих мечтах найти в браке своем с Марьей Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а ее <странный, мнительный и болезненно-фантастический характер> был причиною того, что он был с ней несчастлив. И вот теперь, когда это “великое и единственное человеческое счастье – иметь родное дитя” посетило его и он имел возможность сознать и оценить это счастье, злая судьба не пощадила его и отняла от него столь дорогое ему существо! Никогда, ни прежде, ни потом, не пересказывал он с такими мелкими, а иногда трогательными подробностями те горькие обиды, которые ему пришлось вынести в своей жизни от близких и дорогих ему людей».