Владимир Николаев - Красное самоубийство Страница 13

Примечательно, что Гитлер, в отличие от Сталина, не ограбил своих крестьян, а торжественно провозгласил их «вечно живой основой немецкой нации». Кстати, мало кто у нас знает о том, что немецкие оккупанты нашли вполне приемлемой для себя колхозную систему и она сохранялась при них. Правда, у нас они ее для своей страны не позаимствовали, так же как не погубили у себя частную собственность и рыночную экономику. Потому, придя к власти в 1933 году, Гитлер сумел за пять лет создать в Германии такую промышленность и армию, что едва не одолел своих могучих противников во Второй мировой войне.

Известный советский дипломат В. Бережков, бывший личный переводчик Сталина, писал в своих воспоминаниях:

«Германия, развивая экономику, в том числе благодаря предоставляемым Западом кредитам, поднимала жизненный уровень населения. Запад же шел навстречу Германии потому, что Гитлер не уничтожал капитализм. Именно поэтому западные политики полагали, что фашизм менее опасен, чем большевизм. У них был такой козырь – нацисты присвоили самому первому капиталисту Германии, ее пушечному королю Густаву Круппу, звание Героя труда. Значит, ценят, уважают. В те годы рядовой немец жил значительно лучше, чем рядовой советский человек».

Потому немцы и не прислушались к призывам из Москвы устроить у себя социалистическую революцию по нашему образцу, а пошли за фюрером, несмотря на его бредовые расистские идеи.

О чем писали и говорили

«Кругом террор. И на каждом шагу его следствия… (1937 год). Миллионы, миллионы арестованных, заключенных – даровой труд, играющий большую роль в государственном хозяйстве…(1938 год)».

В. Вернадский. «Дневник»

О той же страшной эпохе газета «Московский комсомолец» уже в наше время писала: «Министр Игнатьев передал Сталину отчет: людей, находящихся в лагерях, – двенадцать миллионов; крестьян, членов семей врагов народа (ЧСВИ), – двадцать миллионов; лишенных паспортов – сорок два миллиона». Смысл этой цитаты раскрывается в «Неделе» за 1988 год:

«…Определяются и масштабы злодеяний: было “раскулачено” от восьмой до шестой доли существовавших тогда 25 миллионов крестьянских хозяйств – посчитайте сами, сколько это составляет живых душ, превращенных в полуживые и мертвые, от почти полутораста миллионов крестьянского населения страны. Известно, как проходило “раскулачивание” самых обычных крестьян, при подобных масштабах в подавляющем большинстве своем, конечно же, не кулаков: конфискация дома и всего имущества, высылка семьями – часто в товарных вагонах без еды, гибель значительной части детей и стариков, бессрочный тяжкий принудительный труд, от которого гибли многие взрослые. Счет жертв шел на миллионы. К ним надо добавить миллионы погибших от голода в деревнях».

О характере и режиссуре так называемых показательных судебных процессов над врагами народа в 30-е годы (их стенограммы публиковались в печати, а в зале заседаний присутствовала специально отобранная публика) рассказал в своих воспоминаниях Д. Ортенберг, которого никак не причислишь к либерально настроенным гражданам. Он был генерал-майором, главным редакторам газеты «Красная звезда» в годы войны и остался приверженцем весьма консервативных взглядов до конца своей жизни. Тем не менее даже он был вынужден в своей книге, вышедшей в 1995 году, признать:

«Меня пригласили в Колонный зал. Там начался процесс над Бухариным. Я сидел и слушал Бухарина… И вот он признается в своих связях с “врагами народа”, в предательстве… И только через много лет, когда уже Сталина не было в живых и Берия со своими сообщниками были повержены, я узнал, что тот процесс, на котором я присутствовал в Колонном зале, был уже третьим. Первый был инсценирован чекистами, переодетыми в гражданскую форму: они-то и занимали весь зал. Бухарин этого не знал и, словно апеллируя к залу, отверг все обвинения, которые его заставили признать, запугивая и истязая. Процесс прервали. На втором заседании в зале присутствовала такая же подставная публика из чекистов. И лишь на третьем процессе, когда Бухарина замучили истязаниями и угрозами, что погубят его семью, он почти в бессознательном состоянии признал свою “вину”…»

А вот как описывает обстановку тех лет Л. Чуковская (дочь К. И. Чуковского) в своем дневнике, опубликованном в 1989 году:

«Застенок, поглотивший материально целые кварталы города, а духовно – наши помыслы во сне и наяву, застенок, выкрикивавший собственную ремесленно сработанную ложь с каждой газетной полосы, из каждого радиорупора, требовал от нас в то же время, чтобы мы не поминали имени его всуе даже в четырех стенах, один на один (речь идет о Сталине – В. Н.). Мы были ослушниками, мы постоянно его поминали, смутно подозревая при этом, что и тогда, когда мы одни, – мы не одни, что кто-то не спускает с нас глаз или, точнее, ушей. Окруженный немотою, застенок желал оставаться и всевластным и несуществующим зараз; он не хотел допустить, чтобы чье бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия; он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было; в очередях женщины стояли молча или, шепчась, употребляли лишь неопределенные формы речи: “пришли”, “взяли”…»

И еще одно свидетельство. Оно принадлежит писателю Вячеславу Кондратьеву, всегда предельно искреннему в жизни и своем творчестве:

«С самого своего детства – и дома и в школе и где-нибудь в гостях у знакомых родителей – я слышал разговоры о том, что кого-то и тогда-то за что-то взяли… Вначале “брало” ГПУ, потом НКВД, но и то и другое было связано со страшным словом “Лубянка”, ставшим нарицательным. Эти разговоры стали естественным фоном вcей моей жизни – с детских лет и до… совсем недавних (написано в 1989 году – В. Н. )… Мне думается, пора начать серьезный разговор о тех, у кого на совести миллионы жертв. Если малограмотные и нравственно дремучие чекисты первых лет революции и Гражданской войны, быть может, не ведали, что творили, свято веруя в классовую необходимость жестокости, то следующая генерация этого органа – ОГПУ – имела других людей, уже ясно понимавших, что творят беззакония, фальсифицируя первые процессы двадцатых годов: Шахтинское дело, дела Промпартии и Крестьянской трудовой партии».

Летом 1932 года Б. Пастернак был на Урале и увидел там эшелоны так называемых раскулаченных крестьян. Он вспоминал: «То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать». Именно там, под Свердловском, как свидетельствовал сам Пастернак, он написал много кусков будущего «Доктора Живаго». Написал не о сталинском терроре против крестьян, просто увиденное заставило его вплотную приступить к роману, который затем получил всемирную известность.

К концу прошлого века приобрел у нас широчайшую популярность безвременно ушедший из жизни писатель Венедикт Ерофеев, автор книги «Москва–Петушки». Он всегда чурался политики, но был близок к жизни народа и называл советский строй «самой высшей и самой массовой формой рабства».

«Гренада моя…»

Точно так же, как Ленин и Троцкий, бешено стремился к мировому большевистскому господству и Сталин, оказавшийся в этом смысле их самым верным учеником и продолжателем. Принимая эту эстафету от Ленина, он в 1924 году провозгласил: «Победа пролетарской революции в капиталистических странах является кровным интересом трудящихся СССР». В сталинском «Кратком курсе истории Коммунистической партии» (аналог гитлеровской «Моей борьбы») этот тезис разъясняется весьма популярно, он трактуется «как установка партии, как закон партии, обязательный для всех членов партии».

Кроме этой главной заботы, были у Сталина и другие. На первый взгляд, о них здесь не следовало бы упоминать, но все дело в том, что в дальнейших наших рассуждениях именно эти заботы приведут нас снова к основной теме – мировой коммунистической агрессии, исходящей от Советского Союза.

Летом 1933 года Сталин волей-неволей вспомнил о своих родительских обязанностях. В конце 1932 года он неожиданно овдовел и теперь лишний раз ощутил отсутствие в своем доме жены, матери двоих детей, Василия и Светланы, воспитанием которых она занималась безраздельно. И вот пришла пора отдавать в школу дочь. Казалось бы, какие сложности для ее всемогущего отца? А он при мысли о школе забеспокоился, словно простой смертный. Дело было в том, что Василий уже пятый год учился в школе и не радовал отца ни хорошей успеваемостью, ни приличным поведением. Рос оболтусом, что сам отец, в отличие от многих родителей, попавших в такое же положение, прекрасно осознавал, тому имеется немало свидетельств. Светлана же, наоборот, еще до школы была нежным, разумным и удивительно способным ребенком, любимицей отца, и он не мог себе позволить, чтобы у нее школьная жизнь не заладилась, как это случилось у Василия.