Юрий Колесников - Среди богов. Неизвестные страницы советской разведки Страница 139

– А я, как беспартийный, не могу с тобой согласиться. Почему? Узнаешь днём. Наши бойцы и командиры тому свидетели.

– Конечно, случается всё в нашей жизни. Но такие люди, поверь, Юрчик, в девяноста девяти случаях из ста изменниками Родины не становятся. Если ты веришь мне. Смотри, не ошибись!

Озадаченный Котельников уставился на врача, затем сказал:

– Посмотрим. Ты знаешь, я не принимаю крайних решений, не разобравшись до конца. Извини, три ночи не сомкнул глаз.

Котельников повернулся лицом к стене, накрыл голову плащ-палаткой.

Бронзов ушёл расстроенный.

Глава 17

От рассказа военврача отмахнуться было трудно, тем более что всё нагромождённое вокруг захваченного доктора как-то перемешалось с сообщениями местной жительницы, рассказавшей ещё в самом начале о некоем враче по фамилии Мороз, его безотказной помощи местному населению и особенно о его поведении в фашистском госпитале.

Та же женщина говорила будто немцы, не только госпитальные, уважительно относятся к русскому доктору, чуть ли не заискивают перед ним. В частности, даже командир аэродрома будто бы является его другом и иногда присылает за ним свою машину.

Стоявший у штабной землянки часовой посочувствовал командиру:

– Так и знал, военврач перебьёт вам сон. Как будто не мог подождать, когда проснётесь.

– Ничего, ничего, – ответил на ходу Котельников. – Всё в порядке.

Поправив гимнастёрку и ремень с оружием, Котельников пошёл вдоль просеки. Потом вернулся, вспоминая сказанное Бронзовым. Остановился в нерешительности. Постоял несколько секунд. Вернулся к тропинке и решительным шагом направился к караульной землянке.

Спросил у часового:

– Сюда кто-нибудь входил?

– Разводящий с военврачом.

– Долго они здесь пробыли?

– Долго, товарищ старший лейтенант.

Войдя, командир группы поздоровался за руку с дежурным, и велел быть свободным. Поприветствовал вставшего пленника «добрым утром», велел ему сесть. Тот опустился на соломенный настил. Вид у него был более чем ужасный. Стало не по себе. Как будто рассуждая с самим собой, изрёк:

– Война, особенно во вражеском тылу, всё-таки иногда говёненькая. И виновны в том мы сами.

Смотреть на задержанного Котельников не мог: оборванное со следами крови нижнее белье, изуродованное лицо, да и сама голова со слипшимися от крови волосами, синяки, ссадины на плечах и груди, потемневшие от запёкшихся сгустков крови, в клочья разодранная рубаха, будто на неё вылили тёмно-красную краску. К тому же оставался босым и в кальсонах, которые всё время придерживал, чтобы не спадали.

Невольно Котельникова стала мучить совесть: не случайно в подобных случаях, бойцы рифмовали: «У партизан не бывал, горя не видал».

Стало не по себе. Присел на стоявшую у стены скамеечку и, стараясь не смотреть на пленника, спросил:

– Как оказались у немцев?

Мороз привстал, попытался выпрямиться, но не смог. Очевидно, было трудно, да и, судя по внешнему виду, больно.

– Сидите, сидите спокойно, – вырвалось у командира.

Оставаясь сидеть на соломе, Мороз коротко рассказал. Ничего необычного в его словах не было. Разговор был долгим. Уже в конце Котельников спросил:

– Почему вы так пришлись по душе фашистам?

– Я гинеколог.

– И что с того?

– Очень просто: фашистам тоже присущи любовные связи и им тоже приходится их скрывать.

– Аборты?

– Конечно.

– А что вы умеете делать, кроме гинекологии?

Морозов помедлил с ответом, потом с чувством достоинства ответил:

– Мне кажется, многое из того, что умеют делать врачи иного профиля.

Неожиданно последовал вопрос другого рода:

– А фашистов бить тоже смогли бы?

– Если бы пришлось этим заняться, то, вероятно, делал бы не хуже других.

– Даже так?

– Напрасно сомневаетесь.

– Знаю, как вы это делали до сих пор. Воскрешали убийц к новой жизни, чтобы могли убивать и дальше.

– Я врач. Поэтому не имею морального права поступать иначе. За операционным столом мой долг быть вне симпатий и антипатий.

– Это красивые слова. Они пригодны для другого времени, но не на войне, когда стоит вопрос – выживут страна и народ или погибнут. Поэтому ваши суждения неприемлемы! Гуманность по отношению к врагам в этих условиях есть преступление, а врач, поступающий соответствующим образом, – преступник. Вот так, господин бывший капитан медицинской службы Красной Армии… Кстати, ваша фамилия Мороз или Морозов. Как правильно?

– Морозов, естественно. Немцы часто называли меня Мороз. Видимо, окончание «ов» им казалось слишком русским. Я пленный и поправлять их не решался.

Морозов передёрнул плечом и, скривив рот, сморщился. Видимо, от боли. Но тут же ответил:

– Прошу учесть, если это возможно: я русский и мне дорога Россия, как и вам. Естественно, Россия советская… Но так получилось, что я не по своей воле оказался в столь затруднительном положении.

– Вот как! Скажите, пожалуйста, чем, как не преступлениями, можно назвать ваши дела? Вы не имели права помогать врагу ни при каких условиях! Тем более убийцам наших советских…

– Думайте как хотите, – буркнул пленник с достоинством. – Ваше дело. Я должен был сделать выбор. Спастись, если это, конечно, окажется возможным, не изменив себе и людям, или погибнуть, как говорится, с гордой головой. Я, естественно, выбрал жизнь, поскольку ещё могу принести пользу больным. Другой выбор ничего не сулит.

– Он сулит смерть с чистой совестью! – не выдержал Котельников.

– Могу повторить сказанное вами: не надо красивых слов. Убеждён, что поступил правильно: как русский и советский человек. Естественно, прежде всего как врач. Помогал, как мог, местным жителям. Без меня никто бы им не оказал в наших условиях подобную помощь. И я не смог бы быть им полезен, если бы не имел некоторых возможностей. Это не поощрялось, но и не запрещалось командованием госпиталя.

Котельников пристально смотрел на врача, словно хотел понять его истинную сущность. Сказанное Морозовым во многом показалось справедливым, но до конца он всё-таки не мог принять его позицию.

Этот взгляд и пауза были неприятны Морозову. Вероятно, потому он вдруг, казалось не к месту, взволнованно предложил:

– Я снова настаиваю, чтобы вы не разговаривали со мной таким тоном! Можно простить тем парням, которые избивали меня, как садисты, ночью, но вы-то обязаны как-то глубже вникать.

– Что я обязан? – недобро оглядев доктора с ног до головы, спросил Котельников. – Не понимаю.

– Вы обязаны понять, в каком положении я оказался у немцев! И чем занимался, служа в больнице! Теперь, извиняюсь, это госпиталь.

– Вам было плохо у немцев? По нашим сведениям, совсем наоборот.

– Спорить не умею и не желаю. И, пожалуй, прежде чем завершить столь неприятную беседу, с вашего позволения хочу кое-что добавить. Можно?

– Да, слушаю.

– Если бы, к примеру, в открытом бою был ранен мой смертельный враг и его доставили бы ко мне, смею вас заверить, что сделал бы всё возможное для спасения его жизни. Повторяю, всё! Ибо только так я понимаю свой профессиональный долг.

– В таком случае вынужден повториться, – сбавив тон, ответил Котельников. – Всё, что вы говорили о долге врача, было бы верно в том случае, если бы вы работали не в гитлеровской больнице, а в нашей. Тогда вам была бы честь и хвала за спасение жизни каждого, пусть даже пленного немца. Вы же спасали высокопоставленных фашистов, которые оказались ранеными в отместку за истребление наших людей. А они, вернувшись благодаря вам на прежнюю кровавую работу, принимались уничтожать безвинных людей не только того села, где на них было совершено покушение, но и многих других деревень! Получается, что восстанавливая здоровье наших смертельных врагов, вы обрекали на гибель своих бывших соотечественников – стариков, женщин, детей. Разве можно не считать это пособничеством заклятому врагу?

– Не согласен!

– Как угодно, – зло усмехнулся Котельников.

– Объясню. Вначале, когда я, не по своей воле, попал в плен к немцам, то рассуждал так же, как и вы. Однако в лагере для военнопленных понял, что это значит идти по пути наименьшего сопротивления. Иными словами, это проявление безразличия к происходящему. Я хорошо знал, что абсолютное большинство наших людей на оккупированной территории остались без всякой медицинской помощи. Не говоря уже о раненых военнопленных. Фашистам до них нет дела. Ведь оставаясь за колючей проволокой, я ничем не смог бы им помочь. Согласившись на работу у немцев, я спасал свою жизнь, которая мне, как любому нормальному человеку, небезразлична. Но уж поверите или нет, первой мыслью была возможность оказать помощь своим, спасти их от гибели. Родина в моём представлении не только территория, но и прежде всего её люди. В сельской местности они особенно в тяжёлом положении. Там даже фельдшера днём с огнём не сыскать! Не хочу, извините, обвинять Советскую власть, но и здесь допущен непростительный промах! Однако не об этом сейчас речь. Речь, конечно, о людях!