Владимир Рудим - Баллада о дипкурьерах Страница 14

«Володька, смотри в оба!» — повторяет про себя Урасов.

Он прибыл на Центральный вокзал Варшавы 11 июля около шести вечера. Встретили два сотрудника полпредства. Все трое посмотрели на часы. Они знали, что сегодня, в этот час в Москве, на Красной площади, хоронят Войкова. Подошли к тому месту на перроне, где упал он, пронзённый пулями белогвардейского подонка. Сняли фуражки. «Прощай, Пётр, наш боевой друг и товарищ».

Вечер и ночь проведены в посольстве. А на следующий день дипкурьер уже в столице Чехословакии. Владимир Урасов шагает по Праге. Всматривается в знакомый город (он уже не первый раз тут), слушает многоголосый шум улиц. «Пока всё идёт нормально», — говорит сам себе. Впереди — Вена, Рим. Будет ли там «всё нормально»? И чаще спрашивает себя: «Тянулся ли до сих пор за мною «хвост» или нет? Может быть, я его не заметил?»

В Праге остановка ещё короче, чем в Варшаве. В пять вечера — поезд на Вену. Купе забронировано. Настало время отъезда.

Под гулкой металлической крышей вокзала многолюдно. Ещё издали Владимир узнал худощавую фигуру проводника Франтишека. С ним уже приходилось ездить — и одному, и вместе с сотрудниками посольства. Франтишек был с советскими особенно приветлив. Однажды Урасов услышал, как он с волнением сказал нашему посольскому работнику:

— С того часа, как в моём экспрессе появились пассажиры из Советского Союза, я почувствовал себя человеком. Вы со мною всегда здороваетесь, называете по имени. Вы спрашиваете меня о самочувствии, о семье. Да этого никто, кроме советских, не делал и не сделает…

Пятидесятилетний чех, конечно, не знал, что Урасов — дипкурьер. Но что он советский гражданин, было известно Франтишеку.

Подойдя к прозоднику, Владимир удивился. Франтишек был совершенно неузнаваем. В ответ на приветствие Владимира он что-то невнятно пробормотал, поспешно пропустил Урасова в вагон.

Владимир вошёл в купе, осмотрелся, проверил окно, запоры дверей. Поезд тронулся. Вскоре Франтишек начал разносить чай. Урасову тоже принёс. Ставя стакан, молча, но весьма многозначительно кивнул в сторону соседнего, левого, купе. И тут же удалился. «Наверное, там, слева, подозрительные субъекты. Что ж, это не новость, — подумал Владимир. — Шевели мозгами, Володька». Откуда узнал об этом Франтишек? Спросить нельзя. Ну да ладно. Главное — определить, кто шпионит. Прежде всего раскусить пассажиров. «Срисовать», — снова подумал он.

«Кто занял соседнее купе справа? Тучный мужчина в золотых очках. По виду либо доктор, либо адвокат. С ним пожилая женщина, наверное жена. И ещё двое девиц. Нет, в этом купе шпика вроде бы не должно быть. А слева, куда кивнул Франтишек? Там, кажется, I всего двое. Долговязый субъект с галстуком-бабочкой и молчаливая особа лет тридцати. За этими надо посматривать вовсю. Похожи… В коридоре я их не встречал. Вышли они из купе в коридор после того, как я уже сел. Значит, следили из окна».

Владимир машинально ощупал пистолет в кармане. Ощущение реальной опасности делало его слух, зрение острее.

За окном пролетали аккуратно возделанные поля, ухоженные посёлки. На холмистых взгорках изредка, словно мухоморы, виднелись одинокие красночерепичные крыши хуторов.

Дым от паровоза застлал окно. Пейзаж стал расплывчато-грязным, и Владимиру хотелось протереть стекло, оживить краски полей. Вдруг над головой раздался скрип. Скосил глаза: висевшая на стене литографическая картина медленно отходила. Урасов настороже. Вот картина сдвинулась почти на ладонь, потом ещё больше. Показалась мужская физиономия в котелке. Затем картина приняла прежнее положение. Владимир попытался её потянуть — не поддаётся. Значит, с той стороны она чем-то закреплена.

За стенкой раздался сухой кашель, потом стало тихо.

А за окном уже мелькали зелёные пригороды Вены. Урасова ждали на перроне. В посольство была послана телеграмма из Праги. Владимир рассказал о «сопровождении» в поезде и заключил:

— Говорят, что дорога Прага — Вена самая спокойная. Не сказал бы! Для дипкурьеров нет спокойных дорог! А что у вас в Вене?

В Вене было тревожно. Как раз сегодня, 15 июля 1927 года, по улицам города прошла многотысячная демонстрация: венские трудящиеся подняли голос протеста против бесчинств фашистов. Резкий протест вызвало и решение суда, который оправдал фашистских молодчиков, убивших двух рабочих. Путь демонстрантам преградила полиция. Шуцманы открыли огонь. Рабочие ответили градом камней, начали штурмовать здание министерства юстиции, полицейские участки. Полиция, однако, взяла верх.

Когда Урасов ехал к посольству, ещё дымились отдельные здания, всюду валялась сбитая пулями штукатурка. Полицейские и шуцбундовцы патрулировала улицы.

В распоряжении Урасова было около двух часов от поезда до поезда. В половине десятого он уже ехал на вокзал к римскому экспрессу.

Патрули дважды останавливали автомобиль, недоверчиво косясь на красный посольский флажок. Изредка где-то гремели одиночные выстрелы.

Вокзал. Экспресс подан. Три австрийских вагона первого и второго классов — они следуют только до границы, — и один, спальный, — прямо до итальянской столицы.

Международный вагон. Накрахмаленные занавески и салфетки, чистое бельё, начищенные до блеска медные ручки, удобный, мягкий диван. Можно превосходно выспаться за ночь. Выспаться? Нет, Урасову не придётся спать. Он чувствовал: его не оставят в покое.

Владимир был в вагоне за двадцать минут до отправления, чтобы оказаться первым, осмотреться. Но его кто-то опередил: в одном купе — и именно соседнем, тоже левом — уже были пассажиры. Владимир сел к окну — ему были видны входившие в вагон.

Постепенно вагон заполнился. Застучали колёса. Дверь купе состояла наполовину из толстого зеркального стекла, зашторенного занавеской. Что там, в коридоре? Владимир вышел, чтобы взглянуть на соседей. Едва загремела его дверь, как справа тоже приоткрылась, и оттуда высунулась стриженая голова. Глаза впились на секунду в Урасова. Голова скрылась. Левое купе безмолвствовало.

Урасов вошёл к себе, запер дверь. Теперь он наблюдал за коридором из купе, слегка отодвинув занавеску. Загремела правая дверь. Подрагивающие свечи осветили женскую фигуру. Молодая красивая брюнетка закурила, достав зеркальце, подкрасила губы. При этом она стояла спиной к купе Урасова и, следовательно, в зеркальце видела, что делается сзади.

«Старый приём». Урасов насторожился.

А потом в коридоре появился мужчина. Он держал на полусогнутой руке плащ, но так, что кисть была совсем закрыта. Лицо у незнакомца загорелое, скуластое, челюсти работали: человек что-то жевал.

Тут Владимир вспомнил; что сам до сих пор ничего ещё не ел. Достал приготовленные в Вене бутерброды. Поужинал, не сводя глаз с коридора. Брюнетка ушла, а тип с плащом то появлялся, то исчезал.

Так продолжалось до самой австро-итальянской границы. Какая-то пара покинула вагон. В руках чемоданчики. Да это же брюнетка и тот стриженый!

«Вот те и раз! А я подозревал их. Ошибся, браток…»

Место сошедших заняла другая пара. Лицо женщины не разглядишь — скрыто вуалью. А мужчина — франт, усач.

«Прежние сдали вахту, вот и всё, догадаться нетрудно. Иначе зачем мм ехать до границы в римском вагоне, когда есть три австрийских?»

Италия. Страна, где возник фашизм. В ожидании пограничной и таможенной проверки Владимир посматривал на перрон. В прошлый приезд он впервые увидел здесь, на станции, двух чернорубашечников. Сейчас их что-то не видно. Ошибся: да вот же они, вчетвером, куда-то торопятся.

… Идёт пограничный контроль. Два офицера. На кителях круглые значки: две скрещённые фашины, из которых торчат топорики. Фашисты. Владимир сжал зубы в ожидании.

Долго, тщательно, молча смотрят советский диппаспорт. Ставят печать. Уходят, не проронив ни звука.

«Отложили разговор до следующего раза», — улыбнувшись, произнёс про себя Урасов.

Поезд тронулся дальше.

Теперь уже никто не побеспокоит пассажиров до самого Рима. Вагон утих, все спали. Впрочем, не все. Урасову нельзя было спать. Да и, вероятно, его новые соседи тоже не собирались отдыхать.

Владимира стало клонить ко сну. Он закурил, но это не помогло. Приспустил окно, в купе ворвался прохладный воздух, пахнущий горьковатым паровозным дымом. Сонное состояние прошло. Закрыл окно — снова обволакивала дремота. Порылся в кармане, там были зёрна кофе — пожевал. Не помогает! Вновь открыл окно.

Всю ночь время от времени кто-то проходил по коридору, задерживался на секунду возле купе Урасова. Ясно, кто-то пытается разглядеть, бодрствует ли советский дипкурьер.

Ритмично стучат колёса. Вспомнилось: в пражском посольстве кто-то сказал про дипкурьеров: «Служба на колёсах». И, словно возражая, произнёс негромко' «Ошибаешься, не на колёсах, а на нервах». Неимоверным напряжением воли Урасов не поддался коварному сну.