Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… - Эрих Мария Ремарк Страница 16

Лион. Забавно, что именно европейцы хотят кого-то просветить по поводу Америки, американцы никогда себе такого не позволяют. Не забавно, а само собой разумеется. Оставил Клемента в отеле, пошел с Леонами к Эмпайр-стейт-билдинг. Великолепный обзор. Гудзон и Ист-ривер, между ними город, со множеством башен, похожих на соборы. Автомобили внизу как игрушки. Но самое замечательное – это звучание города, подобно сдержанному шуму мотора гоночной машины.

Попрощавшись с Лионами, склонность которых к многословию показалась мне в Нью-Йорке особенно несдержанной, я поехал в отель. С Литтауэром из «Колльерс»* обедал в ресторане «Шамбор». Хорошая французская кухня. Литтауэр гордится своим французским. Похвалил его. Рассказал о книге. Ели рокфор с коньяком. Два арманьяка, три сигары в интересах дела. После обеда в редакцию «Колльерс», познакомился с сотрудниками.

В отель пришел Грюнберг. С ним спустились в симпатичный бар отеля. Кока-кола с ромом: тихая музыка по радио. Очень милые девушки.

Вечером позвонил Идо Хедин. Прочитал в газетах, что я здесь. Клемент пришел со своим другом Шамбруном. Мы пошли в «Парадиз» на представление: милые, ловкие, красивые девушки, публика как в маленьких городках. Вечерние световые рекламы. Позже бальный зал «Савой» в Гарлеме, огромное скопление негров, тысячи негров. Все же немного джунглей. Все цвета: от белого до черного. Волнующие девушки. Подтянутые зады негритянок. Удивительные лица. Яркие платья, бьющие по глазам красно-коричневые чулки на кофейных ногах, пестрые шелковые блузки. Я беззащитен перед неграми. Они другие.

Испарения тысяч. Огромные залы. Толчея. Взгляды, суета, сидящие в гардеробах. По лестницам поднимаются великолепные фигуры с изумительными ногами и лягушачьими лицами. Или звериными лицами, мягкие, чувственные, вызывающие.

Шамбрун высказал несколько умных мыслей: все американские писатели, которые уехали из Америки, стали писать хуже. Не хватало питательной почвы.

Позже в элегантном негритянском ресторане. Казино или что-то подобное. Смотрели отличное шоу. Великолепный певец и танцор в оранжевом шелковом фраке, выступая под аккомпанемент хора кельнеров на заднем плане. Двое юных чечеточников. Ревю с очень красивыми мулатками. Великолепные тела с этой матово-блестящей кожей, очень гладкой и слегка коричневатой. Одна из них за нашим столом. Потом еще скетч, который не стали бы показывать в Париже. Негр, который ругается с женщиной; надсмотрщик с плеткой принуждает одну девушку за другой к танцу живота и т. д. Он их не хочет, они его недостаточно возбуждают. То, что он не мастурбирует, – единственное, чего не хватает при этой игре. Наконец, одна, почти голая, исполняет с ним до бесстыдности бурный танец, который есть не что иное, как неприкрытый половой акт. При этом у него слетают с рук браслеты, девушка в финале склоняется перед ним; ее руки скользят по его члену, на том, что она его все же не достает, все кончается. Весьма реалистично и дико. После этого негр за роялем и негритянская мамочка, которая фланирует туда-сюда по сцене и поет перед столами.

Около четырех дома. Днем позвонила Пума. Была обижена, что я не позвонил ей сразу, была холодна и уязвлена тем, что я не сделал того, чего она хотела, отказал журналистам и т. п. Когда я вернулся в отель, меня ждало сообщение от Пумы: я должен ей немедленно позвонить. Я позвонил. Она была мила. Думала, что я улетел в Беверли-Хиллз. Клемент был прав: она должна проявлять инициативу, мне надо изображать незаинтересованность. Иногда это некрасиво; но это верный способ. Ночью освещенные небоскребы за окном.

27.03.<1939. Лос-Анджелес>

Утром в Сан-Бернардино, шофер к поезду. Одновременно телеграмма от Пумы. Слишком поздно. Дождь. Шофер в Пасадене. Небольшой дождь, но ясно. Чемоданы быстро погружены. Ехали по растянувшемуся городу. Деревянные дома, бензоколонки, виллы.

Пума перед своим домом в желтом костюме. Красивая и смущенная. Показала мне дом; весьма комфортабельный и с бесконечной тщательностью подготовленный для меня. Даже слишком тщательно. Позавтракали. Днем немного поспали. После обеда голубые Твардовский и Кослек, актеры, которые помогали подготовить дом. Ушли около шести. На час в постель. Пуме нездоровится. Позже «Бичкомбер», гавайский ресторанчик, хороший коктейль с ромом, персиковым соком, ананасом и пр. Туземные блюда с палочками, утка, рис и стручки. Встретили Ланга* с туземной девушкой. Потом кафе «Ламазе». Очень хорошая капелла. Затем домой.

30.03.<1939. Лос-Анджелес>

Пума подхватила от меня насморк. Ужасно. В полдень помыл голову у парикмахерши Пумы. После обеда спал с Пумой. Оба простужены. Вечером Пуме стало хуже.

Долгие разговоры о фильмах и т. д. Почти перебранка. Пума страшно разочарована, что я развил эмигрантскую тему*, а не Равича*. Находит книгу плохой. В то же время раздосадована, что я не взял с собой материалы для фильма. Ежедневно заглядывает в газеты, нет ли чего-нибудь о нас. Видимо, ждет этого. И надеется на мою помощь. На какую? Материалы для фильма? Откуда? Звонки от Джо и Тима* из Майами.

07.04.<1939. Лос-Анджелес>

Несколько приятных дней с простуженной Пумой. С позавчерашнего дня тяжелейшая простуда. Спал один. Вчера был врач. Вечером Пуме стало лучше. После полудня Мерседес. Потом обед с Твардовским и Кослеком. Позже, когда я вошел в комнату Пумы, у нее в постели уже лежали блокнот для телеграмм, радио, книга и пр., собралась читать, писать. Я пошел спать один. Сегодня утром Пума заглянула на мгновение. Больше ничего.

Вчера рассказала, что после того, как мы были вместе, ей приснилась Бетт Дэвис. Не очень приятно. И прочее сегодня тоже. Солнечные ванны. Между тем, звонок Уорнера*, мы должны прийти на премьеру фильма «Нацистский шпион»*. Пума озаботилась тем, чтобы я выглядел прилично, не обгоревшим и пр. Тошнит меня от этого, хотя я понимаю ее беспокойство. Я же не выставочный экземпляр. Встретили Франков*, Массари, Томаса Манна. Потом в студии у Бетт Дэвис и Эдди Гулдинга. Милая картина: первый раз увидел киностудию. Пума нашла Бетт Дэвис маленькой. Ну да.

Потом ничего нового; у меня заболела голова, немного поспал. Вечер, казалось, начинался хорошо, мы пошли в «Бичкомбер», но там началась дискуссия – моя семья и мое самобичевание* были мне упреком, все эта неприятная возня, и теперь я сижу здесь и буду уже третий вечер спать один. Если так и дальше пойдет, придется уехать. Хотя Пума появилась еще раз, спросила, закрыл ли дверь внизу, уточнила, почему я пришел к ней, я заявил, что она вовсе не должна спать с таким нечистоплотным человеком, она попросила не вести себя так, и я вернулся в свою проклятую каморку, к которой был прикован, поскольку живу в ней и не знаю, куда мне податься.