Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» № 1 за 2005 года (2772) Страница 17

Дальняя любовь Джауфре Рюделя: «Джауфре Рюдель, сеньор Блайи, был муж весьма знатный. Заочно полюбил он графиню Триполитанскую, по одним лишь добрым слухам о ее куртуазности, шедшим от пилигримов, возвращавшихся домой из Антиохии. И сложил он о ней множество песен, и напевы их были очень хорошие, но слова простые. И так хотел он узреть ее, что отправился в крестовый поход и пустился плыть по морю. На корабле одолела его тяжелая болезнь, так что бывшие с ним считали его уже мертвым и, доставивши в Триполи, как мертвого положили в странноприимном доме. Графине же дали знать об этом, и она пришла к нему, к самому его ложу, и заключила в свои объятья. Сразу узнал он, что то сама графиня, и вернулись к нему слух и чувства. И воздал он славу Господу за то, что сохранилась ему жизнь, пока он ее не узрел. И так он и умер у нее на руках. И повелела она похоронить его с великими почестями при храме тамплиеров, сама же по великой горести о нем в тот же день постриглась в монахини».

Съеденное сердце Гильема де Кабестаня: «И когда эн [„эн“ – „господин“] Раймон де Кастель Руссильон услыхал кансону, которую сложил Гильем для жены его, он призвал Гильема явиться к нему как бы для беседы довольно далеко от замка, и отрубил ему голову и положил в охотничью сумку, а сердце вырезал из тела и положил вместе с головой. Вернувшись же в замок, он приказал изжарить сердце и подать его на стол жене и заставил ее съесть его; а она не знала, что она ест. Когда же кончила она есть, встал эн Раймон и сказал жене, что съела она сердце эн Гильема де Кабестаня, и показал голову, и спросил ее, пришлось ли сердце Гильема ей по вкусу. И она, как услышала, что он ей сказал, и увидела голову эн Гильема, и узнала ее, то, отвечая ему, сказала, что сердце было такое хорошее и вкусное, что никогда никакая пища и никакое питье не заглушат у нее во рту вкуса, который оставило сердце сеньора Гильема. И тогда кинулся на нее эн Раймон с мечом, она же побежала от него, бросилась с балкона и разбила себе голову».

Религиозная практика катаров отличалась той же непобедимой простотой. Едва ли не единственным ритуалом, благополучно заменявшим у них целый набор церковных таинств (крещение, благословение, исповедь и покаяние, рукоположение в сан, а заодно и последнее причастие), было «утешение» (в этом названии подразумевался библейский эпитет нисходящего на апостолов Святого Духа – Параклета, по-гречески «утешителя»). Этот обряд, исполнявшийся посредством касания головой книги со священными текстами и прочтения молитвы «Отче наш», переиначенной на катарский манер, единожды и бесповоротно приобщал верующего к лучшему миру, гарантируя его посмертное вознесение к Господу. Такой приверженец секты назывался «законченным» или «добрым человеком» и проводил дни в полном отрешении от мирских благ и удовольствий. В частности, он не мог употреблять в пищу продукты животного происхождения, иметь семью и имущество, вступать в интимные отношения.

Члены секты делились на получивших «утешение» и еще не получивших. Первых было немного, и они исполняли роль, приблизительно соответствующую роли католических пастырей. Только «законченные» и «добрые люди» могли произвести над верующим описанный обряд. Вторые откладывали «утешение» до последней минуты и делались «добрыми» на смертном одре. Главное после такого – не начать выздоравливать. Больной должен был уморить себя голодом. А в целом, до смертного одра никакая религиозная мораль верующего не связывала. Раз мир так безнадежно плох, никакой поступок не будет хуже другого. Один крестьянин на допросе инквизиции рассказывал, как он ходил к «добрым людям» спросить о том, можно ли есть мясо, когда у католиков бывает пост? Ему объяснили, что в принципе в постные и скоромные дни мясная пища оскверняет рот одинаково. «Но вам нечего беспокоиться», – сказали божьи люди. «Раз в нашей секте доброму человеку ничего нельзя, то тому, кто несовершенен, все можно», – сказал себе крестьянин.

Один католик, возмущенный тем, что еретики не берут на себя заботы о моральном облике посторонних им людей, оставил следующее свидетельство относительно катаров: «Эти верующие предаются ростовщичеству, воровству, убийствам, клятвопреступлениям и всем плотским порокам. Они грешат с тем большей уверенностью и воодушевлением, что не нуждаются ни в исповеди, ни в покаянии. Им достаточно при смерти прочесть „Отче наш“ и причаститься Святого Духа». В католической мысли, декларируют пастыри, все наоборот: мир хороший (речь идет о материальном мире), а человек плохой.

Он стал таковым еще в начале времен: ведь тогда не мир погрешил против Господа, а Адам и Ева. Это преступление и перешло наследственным клеймом на их потомков. Человек запятнан первородным грехом, его душа испорчена. Вот почему люди без Церкви навсегда останутся во власти своих греховных наклонностей.

Катары для их религиозных оппонентов были поистине дьявольской выдумкой, и их в конечном счете нужно было изловить и уничтожить. К тому же отличить «доброго человека» от обычного труда не составляло. А вот как распознать того, кто еретик в своих планах на будущее? Ведь единственной формой принадлежности к секте был интерес к «добрым людям».

Современные историки уверяют, что сектантов в Лангедоке никогда не было больше 1/10 от общего населения края. И Лангедок не переставал быть католической страной. Но в нем сделалось нечто такое, отчего у нормальных католиков голова шла кругом.

Меру скандальности ситуации человеку наших дней представить нелегко. Сейчас можно допустить мысль о том, что бывает, когда «народ» хороший и добрый, а «государство» у него плохое и «начальники» – подлецы. Но так были готовы подумать не все и не всегда. Такой авторитетный отец Церкви, как Августин, например, определял общество через образ власти и способы повиновения ей. То есть мир устроен так, что старшие держат в узде младших, а все другое – хаос. Известная же русская пословица про рыбу, которая гниет с головы, противоречит всему политическому и мировоззренческому кругозору средневекового Запада. Тогда подобную констатацию сочли бы за начало светопреставления и канун Судного дня. В книге Апокалипсиса такое подробно описано.

Стоит заметить, что религией бедняков ересь сделалась не раньше времени полного разгрома здешних баронов. Авторы дошедших до сегодняшнего дня источников единодушно говорят о том, что вера катаров периода «до войны» была тесно связана с аристократической средой. Умонастроение баронов Лангедока оставалось для болеющих за христианство неразрешимой загадкой. Последних изумляли веротерпимость аристократии и ее нежелание сокрушить еретическую секту. В окружении князей довольно продолжительное время мирно соседствовали католики и еретики. У епископа Каркасонского «добрыми людьми» были мама и два родных брата. По словам трясущегося от ярости Папы Иннокентия III, у архиепископа Нарбоннского в жизни вообще другие интересы: «вместо сердца у него кошель». Граф Раймон VI Тулузский шутки ради мог позвать архиепископа Тулузского к себе во дворец на ночную проповедь еретиков. В другой раз, нетерпеливо дожидаясь гостей, он заявлял: «Ну, конечно, мир создал дьявол, раз ничего не делается по-моему». Единственным объяснением таких удивительных фактов казалось предположение о тайном обращении баронов Лангедока в религию катаров. Таким образом, альбигойский крестовый поход стал войной с подозреваемыми. Знаменитая фраза папского легата (в действительности, цитата из псалма царя Давида) – «Бог узнает своих» – говорит сама за себя. Итак, убивайте всех, Бог сам разберется, кто еретик, а кто – нет.

Гильем Белибаст, осужденный еретик; сожжен в августе 1321 года: «Когда дух выходит из своей оболочки, то есть из мертвого тела, то в испуге и растерянности он начинает метаться. Духи носятся так быстро, что если, к примеру, дух отлетает от тела в Валенсии, а должен соединиться с другим телом в графстве Фуа, и если будет сильный дождь, так едва ли и три капли дождя на него успеют упасть. С такого разгону мятущийся от страха дух кидается в первую свободную дыру, какую найдет, иначе говоря – во чрево любого только что зачавшего животного, чей детеныш еще не имеет души, – будь то животное сукой, крольчихой или кобылой; а то – и в женскую утробу».

Арнаут Скир, доносчик: «Как-то был злой человек и убийца. Когда он умер, его дух вошел в тело быка. У быка был жестокий хозяин, который плохо его кормил и больно колол большим стрекалом. А дух этого быка помнил, что он был человеком. Когда бык умер, дух вошел в тело коня. Тем конем владел один важный сеньор, который его хорошо кормил. Как-то ночью на этого сеньора напали его враги. Он сел на коня и поскакал по горам, где было полно острых камней. В какой-то момент конь застрял копытом промеж двух камней. Он тащил его что есть сил, так что потерял свою подкову, которая там так осталась. Потом сеньор продолжал скакать еще часть ночи. А дух коня все еще помнил, что некогда он помещался в человеческом теле. Когда конь умер, его дух вошел в тело бабы на сносях и воплотился в дитя, которое баба носила в животе. Когда этот ребенок стал взрослым, он дошел до понимания добра [то есть веры катаров]. Потом сделался „законченным“. Однажды вместе со своим товарищем он оказался в том самом месте, где конь потерял подкову. Тогда этот человек, чей дух раньше был в коне, и говорит своему товарищу: „Когда я был конем, однажды ночью я потерял подкову, застрявшую между двух камней, а потом целую ночь скакал раскованный“. Тогда вдвоем они принялись шарить в камнях, нашли подкову и взяли ее с собой».