Дмитрий Герасимов - Возвращение ценности. Собрание философских сочинений (2005—2011) Страница 17

Торжество православия

Начало национализации русской церкви было положено самим греческим православием, точнее – насильственной формой христианизации, на уровне чувства и мышления подавлявшей любые самостоятельные (не сводимые к религии) проявления русского природного сознания. И чем более церковь стремилась искоренить природное чувство русской народности, тем более она сама национализировалась, вбирала в себя «репрессированные» особенности природного мышления. При этом национализация русской церкви направлялась не только «сверху» (постепенно концентрировавшейся в одних руках княжеской властью), но и естественным путем шла «снизу»: в отсутствие систематического школьного образования низовое, приходское священство становилось семейным, родовым делом, передаваемым по наследству от отца к сыну. Быстрый количественный рост славянского клира постоянно приводил к перепроизводству кадров: для всех священников просто не хватало приходов, так что даже возник неформальный институт «бродячих попов». С другой стороны, догматическое влияние греков заметно во всех наиболее значимых событиях отечественной истории (за исключением «двоеверного» времени монгольского ига, когда это влияние «дипломатично» ослабевает) – от Крещения Руси и событий, предшествующих ему, до церковного раскола и начала петровских преобразований. И связано это как раз с тем, что, в сравнении с другими церквами, к примеру болгарской и сербской, почти сразу же добившимися автономии и ставшими национальными, русская церковь долгое время оставалась независимой от местной власти, будучи в то же время духовно и догматически несамостоятельной, зависимой от Константинополя – как в силу нежелания русского общества до конца проникаться навязанной верой, так и в силу стратегического конформизма национальной власти, постоянно третировавшей природное сознание и позволявшей свободно распределять места на русских кафедрах между греками. Вот почему русская церковь вплоть до XV в. оставалась строгой проводницей («хранительницей») именно греческого православия, византинизма в чистом виде с явным доминированием идеологии национально-религиозной исключительности в качестве «базиса». Результатом репрессивного подавления собственной прирожденности было постоянное болезненное стремление русских «уравняться» с греками. Покончив в 1480 г. с золотоордынским игом, обновленная Русь уже не могла довольствоваться простой автокефалией (которая фактически установилась только с конца XV в.), но требовала для себя учреждения патриаршества, аналогичного константинопольскому, и при том не «шестого» по счету официального поименования, а именного «третьего», как по фактическому политическому значению, так и по церковному положению следующего сразу же за константинопольским и александрийским. Что и было осуществлено в 1589 г., правда, не без нарушения «канонического порядка», так что русскому патриархату приходилось довольствоваться только «пятым» местом.

Униженные турками и утратившие всякое политическое значение греки вынуждены были уступить русским требованиям. И хотя учреждение патриаршества никак не повлияло на внутреннее устройство русской церкви, именно с этого момента функция наднационального («вселенского») хранителя веры – по всем канонам греческого православия – переходила на единственного в мире православного царя, каковым и был на тот момент правитель Московского государства, по вере и по крови (родственно) связанный с греческими василевсами. В деле сохранения единства веры последнее обстоятельство играло роль не меньшую, если не большую. Да и сами московские цари, бывшие главными инициаторами учреждения патриаршества на Руси, по сознанию своего статуса всячески подчеркивали, во-первых, хранимую «чистоту» греческого христианства, а во-вторых, высокочтимую родословную преемственность, подобно другим Рюриковичам, продолжая семейную традицию женитьбы на греческих принцессах.

Однако, в сравнении с киевским периодом, ситуация в сфере национально-церковных отношений для Руси складывалась кардинально иной. Для русских, в массе своей впервые сознавших себя православным народом, вышедшие из «греко-римлян» московские цари были уже как бы «свои», «родные», можно сказать, «истинные» греки, в отличие от греков «чужестранных», оставшихся под турецким владычеством, к тому же явно пошатнувшихся в догматических уступках католичеству (после Флорентийской унии). Именно через московских правителей, связанных кровными узами с римскими императорами, функция единственного богоизбранного народа, призванного быть нерушимым сосудом «древлеотеческой» веры, естественным образом распространялась на весь русский народ. Отсюда знаменитая формула – «быть русским значит быть православным», ставшая по-настоящему актуальной только в XVI в.

Легко видеть, что только начиная с конца XV в. православие на Руси становилось собственно русским, что и означало устроение поместной церкви как бы заново, в подлинном смысле обновление веры, а по существу – утверждение новой религии, явившейся «результатом основательной переработки византийского христианства русским народом»86. Оставаясь внешне и формально греческим, православие только теперь (после падения ненавистной Византии) внутренне и содержательно становилось национальной религией русского народа, т.е. именно другой, новой верой! Вот почему в сознании московских людей XVI в. все прежнее «половинчатое» развитие русского православия, представлявшееся теперь хаотическим и бессистемным, отныне должно было принять осмысленную и упорядоченную форму общественного строительства. Устройство монастырей, приходов, богослужебная практика, церковные книги, школьное образование, законы государства и даже самый быт русского народа (нравственный и правовой) – все должно было быть приведено в строгое соответствие с канонами греческого православия (по византийскому лекалу), а по сути – начато заново. Осуществлению революционной программы тотального общественного переустройства (по замыслу их устроителей) должны были содействовать знаменитые Земские соборы, созывавшиеся московскими государями по образцу церковных и византийских (первый – в 1547 г., на нем же бывшее Московское княжество торжественно провозглашалось Русским Царством).

В сфере идеологического обоснования в начале XVI в. решающее значение имели два документа – «Повесть о белом клобуке» посольского толмача Дмитрия Герасимова, в которой представлялось и мотивировалось перенесение на Русь, как в третий Рим, церковной святыни, и послание старца Филофея, инока псковского Елеазарова монастыря великому князю Василию III с характерным названием «О исправлении крестного знамения и о содомском блуде», в которых формулировалась основополагающая идея «Москвы – Третьего Рима», впервые обосновывавшая национально-религиозный вероисповедный приоритет русского православия и фактически ставившая крест на любых внешних притязаниях. Идея «Москвы – Третьего Рима» составляла внутренний центр новой веры, служившей источником массового общественного энтузиазма и тотальной мобилизации русского общества (с массовыми театрализованными действами и вновь создаваемыми общественно-государственными институтами, типа «соборов»). Так, задолго до большевиков, под руководством православного агитпропа на Руси начинался и первый опыт возведения «египетских пирамид» «Царствия Божия на земле»87 (тотального общественного переустройства в соответствии с заданным «планом» – идеалом).

Но историческое движение к «русскому синтезу» сопровождалось острой идейной борьбой. XV – XVI вв. – время недолгого пробуждения богословской мысли, если не сказать – мысли вообще на Руси, как раз и обусловленное возникшими впервые внутренними проблемами русского церковного сознания. Лидер «заволжских старцев» Нил Сорский (1433 – 1508) и Иосиф Волоцкий (1439 – 1515) – главный творец политической теории московского царства, были не просто лидерами двух идеологических группировок в православии – «нестяжателей» и «иосифлян». Будучи духовными детьми и прямыми продолжателями преподобного Сергия, т.е. вырастая, по сути, из одного духовного источника и вступая в острую полемику, они, таким образом, вскрывали двойственное, глубоко противоречивое и переходное значение русского святого, олицетворявшего собой новый этап в развитии православия. Их спор был спором Руси народной, свободно и бескорыстно принявшей христианство, с одной стороны, и Руси властной, расчетливо и при необходимости – силой, утверждавшей свою религиозность, с другой стороны: Руси, сбросившей «двойное иго», но безвозвратно уходящей в прошлое, и Руси становящейся, вырабатывавшей для себя новое «добровольное иго» национально-религиозного самовластия. Одним словом – православия еще во многом «романтически-идеалистического», переходного (с неясными, хотя и оптимистическими перспективами динамичного развития) и православия «зрелого», государственно укоренившегося (пессимистически ощетинившегося против истории, само движение которой означало разрушение установившегося порядка). Характерно, что и самый миф о «Святой Руси» – Руси трансцендентно-национальной, существующей не иначе, как в форме надприродного идеала – зарождается (с конца XV в.) именно в среде русского пустынножительства и «нестяжательства», которое наиболее фанатичные из «иосифлян» прямо ставили в один ряд с еретиками-жидовствующими. И впервые обосновывается не кем-нибудь, а именно князем Андреем Курбским – первым русским политэмигрантом и оппонентом Ивана Грозного (конец 70-х XVI в.), таким образом (т.е. по святости!) противопоставившим природную Русь («святорусскую землю») самовластию московского государя.