Энтони Бивор - Сталинград Страница 18

Офицеров также беспокоили масштабы мародерства. Лишь немногие солдаты покупали у местных жителей продукты, не в последнюю очередь потому, что денежное довольствие военнослужащих вермахта было недостаточным. «Солдаты просто заходят в огород и берут все, что им нужно, – писал в своем дневнике командир роты 384-й пехотной дивизии летом 1942 года, во время наступления на Сталинград. – Они также забирают вещи и домашнюю утварь. Это немыслимо. Постоянно издаются строжайшие запреты, но простой солдат не сдерживает себя. К такому поведению его вынуждает голод».[110] Последствия этого в стране с таким суровым климатом, как Россия, были просто чудовищными. Лишенное продовольственных запасов местное население с наступлением зимы было обречено на голодную смерть.

Страшная правда, признать которую готовы были лишь очень немногие офицеры, заключалась в том, что терпимость или даже поддержка нацистской доктрины «расовой войны» на Восточном фронте, находящейся за рамками международных законов и правил, обязательно должна была рано или поздно превратить немецкую армию в преступную организацию. Нежелание генералов выступить с протестом являлось свидетельством полного отсутствия у них душевной чуткости, морального мужества. При этом физическое мужество не требовалось. Нацисты, по крайней мере на ранних этапах кампании в России, в худшем случае отстранили бы старшего офицера, в открытую заявившего о своем несогласии с проводимой политикой, от командования.

Гитлер мастерски владел искусством манипулировать генералами. Хотя большинство командиров 6-й армии не были убежденными нацистами, они тем не менее оставались верны фюреру или хотя бы делали вид, что верны. Например, письмо, написанное 20 апреля, датировалось «днем рождения фюрера», а открытки заканчивались фразой «Да здравствует фюрер!».

При этом высшие офицеры могли сохранять свою независимость и служебное положение, используя исключительно военные, а не политические доводы. Генерал-полковник Карл Штрекер, командир 11-го корпуса, бесстрашный старый вояка, всегда дистанцировался от нацистского режима. Свои обращения к солдатам он подписывал: «С нами Бог! Мы верим в победу! Вперед, мои доблестные воины!»[111] Что намного важнее, Штрекер лично отменял противозаконные приказы вышестоящего начальства. Как-то раз он даже лично объехал все части, проверяя, что офицеры его поняли. Начальником штаба он взял к себе Гроскурта, и они вдвоем руководили обороной последней окруженной под Сталинградом группировки, верные не фюреру, а своему воинскому долгу.

Вопреки всем законам войны, красноармейцам, сдавшимся в плен, вовсе не гарантировалась жизнь. На третий день вторжения на Украину Август фон Кагенек, командир разведывательного подразделения 9-й танковой дивизии, увидел из башни своей бронемашины трупы, лежащие ровной линией под деревьями вдоль проселочной дороги, в одном и том же положении – лицом вниз.[112] Совершенно очевидно, что никто из них не погиб в бою. Нацистская пропаганда призывала солдат убивать, играя одновременно на ненависти и присущих любому человеку страхах, но в то же время постоянно напоминала, что они доблестные германские воины. Результатом такого сочетания стало мощнейшее разрушительное воздействие на психику, ибо это была попытка контролировать внешние проявления осмотрительности, порождающей самые непредсказуемые реакции. В первую очередь геббельсовская пропаганда раздувала страх оказаться в плену. «Мы боялись, – признался Кагенек, – боялись попасть в руки к русским, несомненно жаждущим отомстить за наше внезапное нападение».[113]

Офицеры вермахта, сохранившие понятие о воинской чести, приходили в ужас, узнав о том, что солдаты, развлекаясь, стреляют по колоннам советских пленных, бредущих в немецкий тыл. Отношение к этим бесконечным колоннам побежденных людей, страдающих в летний зной от голода и нестерпимой жажды, в бурых от пятен крови гимнастерках и пилотках, покрытых пылью, было немногим лучше, чем к стадам животных. Один итальянский журналист, увидевший много таких колонн, писал: «Большинство пленных ранены. Раны не перевязаны, лица покрыты спекшейся кровью и грязью, форма разорвана, руки черные. Они идут медленно, поддерживая друг друга».[114] Раненые не получали никакой медицинской помощи. Тех, кто не мог идти или валился с ног от изнеможения, пристреливали. Советских военнопленных запрещалось перевозить на немецких военных грузовиках из опасения, что после них там могут остаться вши и блохи. Нельзя не напомнить и о том, что 3 сентября 1941 года 600 советских военнопленных были умерщвлены в концлагере Освенцим.[115] Это стало первым опытом применения газа «циклон Б».

У тех, кто в конце концов все-таки добирался до лагерей для военнопленных, шансы выжить были не очень высоки – из трех человек в живых оставался один. А всего из 5,7 миллиона солдат и офицеров Красной армии, попавших в плен, от болезней, холода, голода, побоев и непосильного труда в немецких лагерях умерли более 3 миллионов человек. Участь военнопленных – это прерогатива самой германской армии, а не СС или какой-либо другой нацистской структуры. Впрочем, стоит ли удивляться такому отношению к нормам международного права, если вспомнить о кайзере Вильгельме II, заявившем в 1914 году, что 90 000 русских солдат, взятых в плен под Танненбергом, «нужно оставить умирать с голода».[116]

В январе 1942 года в ходе контрнаступления на Южном фронте войска Тимошенко освободили лагерь для военнопленных у Лозовой. Советские солдаты увидели страшную картину. Пленные красноармейцы умирали от холода, голода и жестокого обращения.[117] Юрий Максимов, боец 127-й стрелковой дивизии, попавший в плен осенью 1941 года, свидетельствует, что в этом так называемом лагере не было даже бараков – лишь голый пустырь, обнесенный колючей проволокой. 18 000 человек кормили из 12 котлов. Когда дежурные охранники давали пленным команду идти за едой, пулеметчики расстреливали тех, кто бросался к котлам бегом, а тела убитых оставались лежать в течение нескольких дней в назидание остальным.[118]

На передовой немецкие офицеры подчас лучше обращались с пленными. Они руководствовались практическими соображениями. «Полученные от солдат противника сведения о численности войск, их организации и намерениях более информативны, чем данные нашей разведки»,[119] – подчеркивал в своем приказе начальник разведки 96-й пехотной дивизии. Далее он добавлял, что русские солдаты очень простодушны. В то же время отдел пропаганды Верховного главнокомандования вермахта издал приказ, предписывающий поощрять русских перебежчиков, но офицеры фронтовой разведки прекрасно понимали, что это станет работать только в том случае, если они будут держать обещания, данные дезертирам.[120] На деле с перебежчиками, как правило, обращались так же плохо, как с теми, кто попал в плен в бою.

Игнорирование Сталиным международных норм и законов полностью устраивало Гитлера, ведущего в России войну на уничтожение, поэтому, когда меньше чем через месяц после вторжения Советский Союз все-таки предложил Германии взаимно выполнять положения Гаагской конвенции, это обращение осталось без ответа. Вообще-то Сталин был не тот человек, которого интересовали такие тонкости, как соблюдение прав человека, но в данном случае похоже, что жестокость нацистов удивила даже его.

Командование Красной армии официально не издавало противоречащих нормам международного права приказов, подобных тем, что получали немцы из Верховного главнокомандования вермахта, однако эсэсовцев, а затем и представителей некоторых других категорий пленных, в частности охранников концлагерей и сотрудников тайной полевой полиции, как правило, расстреливали на месте. Летчики люфтваффе и танкисты также рисковали стать жертвами самосуда, и все же расстрел пленных был явлением скорее случайным, чем преднамеренным, а акты беспричинной жестокости встречались лишь эпизодически. Частично это объясняется тем, что советскому командованию отчаянно были нужны пленные, в первую очередь офицеры, чтобы их допросить.

В то же время нельзя не сказать о том, что партизаны, а также красноармейцы считали санитарные поезда вполне приемлемой и даже законной целью. Летчики и артиллеристы редко щадили санитарные машины и полевые госпитали. Врач из госпиталя 22-й танковой дивизии рассказывал следующее: «Сверху на моей санитарной машине был установлен пулемет, а по бокам нарисованы красные кресты. Но в России изображение красного креста не имело никакого значения. Он служил знаком только для наших солдат».[121] Самый страшный инцидент произошел 29 декабря 1941 года в Крыму, в немецком полевом госпитале в Феодосии, где советские морские пехотинцы убили около 160 раненых немцев.