Николай Мархоцкий - История московской войны Страница 19

В столице же опасность все возрастала. Верные бояре предупредили нас об этом и разрешили охранять ворота Китай-города и Крым-города, и следить за тем, чтобы ни один москвитянин не проходил внутрь с оружием. Но что мы могли поделать против столь многочисленного простонародья, да еще и не имея рушниц. Глядя на то, как мы стережем ворота, москвитяне смеялись и называли нас покойниками.

Пан Гонсевский собрал совет, на котором некоторые из нас высказались за то, чтобы послать под Смоленск (а было это в мясопуст[165]) и убедить короля немедленно прислать королевича. Мы рассчитывали, что этим укрепим наших московских сторонников, и потому просьбу гетмана поддержали. Однако победили те, кто боялся, что после войны король ничего не заплатит: мол, пусть он завершает войну, как хочет, а мы лишь солдаты и нам нужны деньги, так что будем держать столицу.

Я сказал им, что деньги — еще не означают, будто война закончилась, а именно об этом нам следует думать. Если король не хочет дать королевича, пусть разрешит нам самим о себе позаботиться. А выход был прост: посадить на престол кого-нибудь из первейших бояр с условием, что он оплатит нам службу, — глядишь, и для Речи Посполитой что-нибудь выторгуем. Но эта мысль так в уме и осталась.

А напоследок сказал я: «Помните, что если денег вы и добьетесь, то столицу все равно не удержите. Мы отправляли послов с требованием жалованья, но оно не было собрано». Лишь когда дела изменились, а войско продолжало стоять на своем, Е[го] В[еличество] Король отправил комиссаров, чтобы они, взяв с собой людей, знающих цену подобным вещам, разделили между нами московскую казну. Да и здесь надо было поступить так, как предлагал пан Гонсевский: в казне было немало золота и серебра, и если бы король прислал мастеров монетного дела, то войско получило бы деньги за целую четверть, а все остальное досталось бы королю. Я не знаю, почему к этому совету не прислушались.

Казну растратил большей частью царь Шуйский, а мы разбирали уже остатки, среди которых была [статуя] Иисуса из чистого золота, весом, наверное, в тридцать тысяч червонных злотых. А вот двенадцать апостолов, тоже золотых (ростом с человека), Шуйский отдал перелить в червонные злотые и раздал иноземцам. Наши, обуреваемые жадностью, не пощадили и Господа Иисуса, хотя некоторые предлагали отослать его в целости в Краковский замковый костел — в дар на вечные времена. Но получив «Иисуса» из московской казны, наши разрубили его на куски и поделили между собой.

Москвитяне сердятся на поляков

Дела москвитян под Смоленском шли все хуже. Своего обещания о присылке королевича мы так и не выполнили. Задевало их и то, что от имени короля раздавались всякие грамоты, так что люди, которые были в Москве звания низкого и подлого, приезжая под Смоленск, получали высокие должности. Это очень сердило москвитян, особенно тех бояр, что были на нашей стороне.

Я как раз был свидетелем этого. Ржевскому [166] (так звали боярина) дали под Смоленском окольничество (это примерно то же, что у нас высокая каштеляния). Он явился с этими листами к боярам. Как раз был совет, и на нем, как всегда, присутствовал пан Гонсевский, случилось и мне там находиться. Ржевский был встречен с обидой и негодованием, но лишь Андрей Голицын[167], человек твердый духом и видной наружности, решил обратиться к Гонсевскому с такими словами: «Господа поляки, кривду великую мы от вас терпим. Признали мы королевича государем, а вы его нам не даете и пишете к нам грамоты не его именем, а именем короля, раздавая дани и чины, что и теперь видеть можете. Люди низкого звания с нами, большими, поднимаются, будто ровня. Или впредь так не делайте, или нас от крестного целования освободите, и мы сами о себе помыслим». На этом пан Гонсевский с ними расстался, а Голицын с той поры был у нас в подозрении. Потом по приказу бояр его отдали за приставы, не разрешив выходить из дома.

Тем временем опасность все возрастала. Прошел мясопуст, наступил пост[168]. Ляпунов в далеких краях собирал войска и восстание все разрасталось. Дошло до того, что, имея совсем немного людей, пан Гонсевский вынужден был послать на разгром Серпухова (так назывался один из восставших городов) Кшиштофа Восичинского с несколькими хоругвями.

Резня в столице

Потом настало Вербное Воскресенье[169], во время которого мы более всего опасались бунта, ибо в этот день патриарх выезжает святить воду на Москве-реке и на церемонию стекается множество народа. У нас был повод опасаться этого дня еще и потому, что в дальних крепостях были убиты несколько наших людей, а остальные ушли, сильно потрепанные. Но мы все это терпели, не очень полагаясь на свои силы, которые были слишком малы для города в сто восемьдесят с лишним тысяч дворов.

В этот день упрекнул нас весьма к нам расположенный боярин Салтыков[170]: «Вам сегодня москвитяне дали повод, а вы их не побили; они вас придут бить в будущий вторник. Я дожидаться этого не буду, возьму свою жену и поеду к королю».

Он считал, что мы должны упредить удар москвитян, пока в город не вошли подкрепления, посланные Ляпуновым (а Салтыков ждал их именно во вторник). Так что ко вторнику мы приготовились: на башни и ворота Китай-города и Крым-города втащили пушки. А во вторник случилось то, чего не ожидали ни мы, ни москвитяне. Если жители города что и замышляли, то дожидались голов[171], по-нашему — предводителей, а их-то и не было, ведь первейшие бояре были на нашей стороне. И в тот день москвитяне в Китай-городе, где находились склады всевозможных товаров и лавки первейших купцов, беспечно покупали и продавали.

На рынке всегда были извозчики, которые летом на возах, а в то время на санках, развозили за деньги любой товар, кому куда надо. Миколаю Коссаковскому было поручено втащить пушки на ворота у Львицы[172], и он заставил извозчиков помогать. Это и послужило началом бунта. Поднялся шум, на который из Крым-города выскочила немецкая гвардия (восьмитысячный отряд перешел на службу к королю после Клушинской битвы) под предводительством Борковского.

Тут же схватились за оружие и наши люди, вследствие чего только в Китай-городе в тот день погибло шесть или семь тысяч москвитян. В лавках, называемых клетями и устроенных наподобие краковских суконных рядов, тела убитых были навалены друг на друга. Люди бежали к воротам, показывая знаками, что они ни в чем не виноваты. Я не разрешил их трогать и пропустил через свои ворота до полутора тысяч человек.

Страшный беспорядок начался вслед за тем в Белых стенах, где стояли некоторые наши хоругви. Москвитяне сражались с ними так яростно, что те, опешив, вынуждены были отступить в Китай-город и Крым-город. Волнение охватило все многолюдные места, всюду по тревоге звонили в колокола, а мы заперлись в двух крепостях: Крым-городе и Китай-городе. Надо было как можно скорее искать выход. И решили мы применить то, что ранее испробовали в Осипове: выкурить неприятеля огнем.

Поляки жгут Москву

Удалось нам это не сразу; москвитяне нас не пускали, мы перестреливались, делали вылазки. Наконец в нескольких местах был разложен огонь. Не иначе, как сам Господь послал ветер, который раздул пламя и понес его в противоположную от нас сторону. Однако к вечеру огонь перекинулся и на Китай-город, так что загорелось несколько дворов. Божий промысел нас хранил: по воле Всевышнего огонь поднялся столбом, и, хотя мы от пожара не защищались, больше ничего не сгорело.

Когда загорелось и у нас, наши бросили свои ворота и зубцы и побежали спасать добро. Господь уберег нас снова: москвитяне из Белых стен на наши ворота не напали.

Так закончился для нас этот день. Ночь мы провели беспокойную, ибо повсюду в церквах и на башнях тревожно били колокола, вокруг полыхали огни, и было так светло, что на земле можно было иголку сыскать. Переночевав, стали думать, что делать дальше. Бояре сказали: «Хоть весь город сожгите, как уже часть его сожгли, — стены вас отсюда не выпустят. Надо всеми силами стараться зажечь заречный город. Вокруг него лишь деревянная стена: сможете и сами выходить, и подкрепления принимать».

Узнав о нашей беде, из Можайска пришел пан Струсь, хоть и не обязан был этого делать. Москвитяне упорно защищали заречный город, ибо он был стрелецкой слободой, и там было кому сражаться. Но, наконец, с большим трудом и немалыми потерями наши своего добились — город запылал. Огонь катился дальше и дальше — до самой стены, — ее уже никто не пытался спасти. Деревянные стены выгорели дотла, люди уходили из города в окрестные слободы и монастыри. Был оставлен и Белый город: все люди ушли в поле, так что наши, не встретив сопротивления, выжгли и его до основания. Этот пожар все разорил, погубил великое множество людей. Великие и неоценимые потери понесла в тот час Москва.