Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура. Том 1 - Балинт Мадлович Страница 19

в отличие от «абстрактных, безличных принципов, таких как идеология или категоризация по экономическим классам»[117]. Патронализм также порождает принудительную, тираническую иерархию, на вершине которой стоит патрон, наделенный правом вознаграждать и наказывать клиентов по своему усмотрению [♦ 2.4.6]. Общества по всему миру «сочли естественным расширять сферу ручного управления через личные сети по мере того, как они увеличивались в масштабе по сравнению с первоначальными, небольшими группами, где все знали друг друга». Неудивительно, что при отсутствии разделения сфер социального действия «патронализм был неотъемлемой частью политики [докоммунистического] региона с момента появления в нем первых крупных государств»[118].

В правой части схемы представлена цепь институциональных феноменов:

• Сращение власти и собственности. В странах современной западной цивилизации под частной собственностью понимается совокупность прав частного владельца, который может распоряжаться собственностью по своему усмотрению, если при этом не нарушает права других лиц. Свобода распоряжаться собственностью включает в себя право продавать и накапливать состояние, которое юридически защищено от посягательств других лиц и находится за пределами политической сферы. Однако отсутствие разделения на политическую и экономическую сферы приводит к институциональной структуре, известной в русскоязычной литературе как «власть-собственность». Хотя на протяжении всей книги мы используем этот термин в более узком смысле [♦ 5.5.3.5], в литературе он применяется к конкретным отношениям собственности, для которых характерно отсутствие разделения сфер социального действия. Как пишет Андрей Рябов, отличительные черты этого института, «вероятно, наиболее ярко представлены в работах Игоря Бережного и Вячеслава Вольчика и выглядят следующим образом: „1. Наделение правами собственности на те или иные объекты возможно при деятельном участии государства как основного агента распределения (перераспределения); 2. Собственность может быть отобрана в любое время, если власть (любого уровня) заинтересована в перераспределении этой собственности; 3. государство или иные представители власти получают ренту (в явной или неявной форме) от объектов, включенных в отношения власти-собственности“[119]. В подобных публикациях подчеркивается, что наличие власти-собственности основано на полной или частичной монополизации государством или, точнее, контролирующими его группами функций целых секторов или экономики страны в целом. ‹…› В России институт власти-собственности продемонстрировал удивительную жизнеспособность, играя огромную роль в ее истории начиная с XV века. ‹…› Как и в восточных обществах, царская монополия на землю составляла экономическую основу авторитарного автократического государства и его доминирующей роли в национальной экономике вплоть до падения монархии в 1917 году»[120].

Сращение власти и собственности может быть классифицировано как социальная структура, потому что имущественные отношения определяют связи между людьми во всем обществе, вплоть до повседневной жизни субъектов феодального государства.

• Патримониализм. Веберианский термин «патримониализм» происходит из представления о семейно-бытовом управлении вождя. Если рассматривать его как характеристику режима, то он предполагает неделимость публичной и частной сфер, а также отношение власть имущих к обществу как к частной сфере[121]. Как структура управления патримониализм является следствием слияния власти и собственности, что подразумевает отсутствие разграничения между частным сектором экономики (экономические действия) и публичной сферой (политические действия). Важно отметить, что патримониализм – это не то же самое, что патронализм, хотя эти два понятия находятся в тесной связи. В нашем понимании патронализм указывает на конкретных акторов и наличие личных, патронально-клиентарных отношений вассального характера, тогда как патримониализм указывает на институты или сферы деятельности, которыми актор (обычно патрон) может управлять, как если бы они были его частным владением.

В то время как западные государства в целом защищены от притязаний частного характера по отношению к публичной сфере конституционными гарантиями, которые разрабатывались с целью отделения политической сферы социального действия от экономической и общинной, в имперские времена, до наступления коммунистической эпохи отсутствие разделения сфер в восточных цивилизациях проявлялось в явственно патримониальных институтах и управлении.

Индивидуальные и институциональные особенности, которые формируются из-за отсутствия разделения сфер, усиливают друг друга. На уровне общественных структур сращение власти и собственности включает в себя возможность распоряжаться собственностью по личному усмотрению на основе феодальных отношений, а глубоко укоренившаяся традиция патронажа, в свою очередь, объединяет собственность с властью, превращая все имущество и товары в валюту, которую можно обменять на благоприятное (или просто справедливое) отношение со стороны других, более высоких по статусу феодалов. Что касается структуры управления, то патримониализм требует патронального подчинения подданных, тогда как патронализм означает приоритет исполнения (личной) воли патрона над интересами его подданных, общественности. Иными словами, патримониализм – это системное вовлечение политической сферы в экономическую и общинную деятельность, тогда как патронализм означает личное зависимое положение людей, что дистанцирует такую систему управления от западного идеала безличного (то есть непатримониального) профессионального бюрократического управления в веберианском смысле[122].

Так была устроена система власти в имперском Китае, которую Вебер называл «наиболее последовательной политической формой патримониализма»[123], а также в исламском и православном исторических регионах, что подтверждается цитируемыми выше отрывками об имперской России (в которую входили оба названных исторических региона до появления коммунизма)[124]. Эти структуры, олицетворяемые феодальными государствами того времени, присутствовали и в западно-христианском историческом регионе, но менее выраженно и с большим уважением к автономии личности. Как объясняет Хантингтон, большинство обществ западно-христианской цивилизации «включали в себя относительно сильную и автономную аристократию, крепкое крестьянство и небольшой, но значимый класс купцов и торговцев. Сила феодальной аристократии была особенно важна для сдерживания тех пределов, в которых смог прочно укорениться среди европейских народов абсолютизм. [Социальный] плюрализм рано дал начало сословиям, парламентам и другим институтам, призванным выражать интересы аристократов, духовенства, купцов и других групп. [Индивидуализм] развился в XIV–XV веках, а ‹…› принятие права на индивидуальный выбор ‹…› доминировало на Западе уже к с XVII веку»[125]. Хантингтон отмечает, что эти характерные черты не «всегда и повсеместно присутствовали в западном обществе», а некоторые из них «проявлялись в других цивилизациях. ‹…› Однако их сочетание было уникально, и это дало Западу его отличительные особенности»[126].

Следует отметить, что особенности, которые Хантингтон приписывал западной цивилизации, предполагают уважение к автономии определенных социальных групп, а также плюрализм структур в отличие от всемогущей власти одного сеньора. На этом фоне «Россия вовсе не подверглась или слабо подверглась влиянию основных исторических феноменов, присущих западной цивилизации», при этом большинство отличительных черт западного христианства «практически полностью отсутствуют в историческом опыте России»[127]. Это означает, что отсутствовали именно те культурные черты, которые были краеугольным камнем разделения сфер социального действия в западно-христианской цивилизации. Попытки модернизации и осуществления цивилизационного сдвига, такие как реформы Петра Великого на рубеже XVII–XVIII веков, в конечном счете привели только к укреплению центральной власти, то есть задали России диаметрально