Борис Яроцкий - На всех фронтах Страница 2

ИЮНЬ СОРОК ПЕРВОГО

В мае 2-е Саратовское танковое училище произвело выпуск. Вчерашние курсанты надели командирскую форму. Лейтенантские «кубари» делали молодых людей взрослее и строже. Так могло показаться не посвященным в военное ремесло.

Европа уже воевала. Лейтенанту Гудзю и его товарищам предстояло ехать в один из западных военных округов. Газеты, которые приносили в роту, будто пахли порохом.

Лейтенанты знали, что им придется воевать и что противник — фашистская Германия. Знали, но никто об этом не говорил вслух. Главная тема курсантских раздумий была словно под запретом. Германия и СССР. Договор о ненападении. Газеты изо дня в день твердили, что договор действует, соблюдается. Это ежедневное напоминание вселяло тревогу: будет война. Скоро!

А когда неделю спустя после выпуска Павел Гудзь с командировочным предписанием ехал во Львов, все стало на свои места. Предстояло воевать в Карпатах. За окном вагона проплывала Украина с ее белыми хатами и пирамидальными тополями. Полевые дороги убегали вдаль за густые жита. Над житами от легкого сухого ветра висела желтоватая пыльца. Редкие полуторки оставляли за собой клубы пыли. Земля ждала дождей.

Павел думал о матери. Как она там одна? Мать писала нечасто, словно стыдилась своей малограмотности. В письмах рассказывала о делах колхозных, просила служить честно, как того требуют командиры, и беречь себя — для нее, для матери.

Гордость распирала Павла: теперь он, сын колхозницы Степаниды Пантелеймоновны Гудзь, — красный командир. Павлу так хотелось показаться матери в командирских хромовых сапогах, суконных шароварах с красным кантом и в шерстяной защитной гимнастерке с черными петлицами, в которых сверкали лейтенантские «кубики». Павлу было приятно, что ему, сельскому парню, род которого составляли хлеборобы, бондари, кузнецы, так шла военная форма. Он это замечал по взглядам девчат на перронах станций.

За харьковскими дубравами и полтавскими садками Павел уже отыскивал свои, милые сердцу Стуфченцы. Пассажирский проследовал невдалеке от Стуфченец ночью, сделав короткую остановку в Проскурове.

Спустя несколько часов дежурный по комендатуре львовского вокзала проверял у лейтенанта документы. Павел только и запомнил: у капитана суровое озабоченное лицо и сдвинутые брови. За вокзалом шелестели нарядной листвой каштаны, сновал пестро одетый люд, слышался галицкий говор.

— Хозяйство Пушкина за Стрыйским парком, — сказал дежурный по комендатуре, возвращая лейтенанту документы.

«Пушкин! Вот хорошо! Никак Александр Сергеевич?» — не без доли озорства подумал Гудзь. В училище он слышал: «Кто будет делать — курсант или Пушкин?»

Очень скоро лейтенант Гудзь убедился, что по приказу полковника Пушкина недавние курсанты делали невозможное. А пока он уяснил, что «хозяйство» — это тридцать вторая танковая дивизия и что полковник Пушкин — ее командир.

— Подождите попутную машину, — предложил дежурный по комендатуре. — Впрочем, быстрее доберетесь пешком.

Павел не стал ждать попутную. Шагая к Стрыйскому парку, знакомился с новым для него городом. Старинные дома с крохотными балкончиками. Узкие улицы, мощенные серым булыжником. Высокие чугунные ограды. Но больше глухих каменных заборов, напоминающих миниатюрные крепости.

Бросилось в глаза: в городе было много военных, и все куда-то спешили. Невольно и лейтенант прибавил шаг. Шел от ориентира к ориентиру, не выпуская из поля зрения Висячий замок.

Оказалось, от вокзала пешком Павел добирался не один. Несмотря на вечерний час, группу только что прибывших офицеров принял начальник штаба шестьдесят третьего танкового полка капитан Егоров. Он много не говорил, но сказал самое важное:

— Скоро, возможно, начнутся боевые действия. Поэтому квартир в городе не ищите. Располагайтесь в казарме.

Молодые офицеры недоуменно переглянулись. Все люди грамотные, только утром в «Правде» прочитали сообщение ТАСС. А там — черным по белому: кто распространяет слухи о близкой войне с Германией, тот чуть ли не провокатор.

Капитан Егоров никак не был похож на такого человека. Мягкая, еле заметная улыбка на усталом лице располагала к доверию.

В субботу двадцать первого июня лейтенант Гудзь заступил дежурным по полку. За высоким деревянным забором в Стрыйском парке играл духовой оркестр. Звучал полонез Огинского «Прощание с родиной». Щемило сердце. Еще какие-то две недели назад эта мелодия вечерами наполняла берег Волги, где отдыхали саратовцы. Однажды в увольнении кто-то из курсантов шепнул:

— Огинский сочинил полонез во Львове. Там, куда ты, Паша, едешь.

Тогда, в Саратове, музыка ничего не говорила о Львове, больше о Водычском техникуме. Последнюю ночь перед выездом в Сатанов Павел просидел с сокурсниками на скамейке бульвара. Ночь была мягкая, как вата, а на душе колючая тоска: только сдружился — и уже прощай.

Над Стрыйским парком, славно привлеченная музыкой, зажигалась первая звезда — Марс. Звезда была багровой и немигающей.

Она горела ярко, словно электролампочка.

И вдруг выкрик:

— Ребята, никак самолет!

Самолет летел, как планер. На него падал свет зари. Самолет казался розовым. Его беспечный полет продолжался недолго. Ударили зенитки. Кучные дымы разрывов легли за фюзеляжем.

— Так и сбить недолго.

Каждый подумал, что это ученья. Самолет развернулся и ушел на запад. В Стрыйском парке музыка продолжалась. Там, наверное, никто не заметил ни самолета, ни зенитного залпа скорострельных пушек.

Из штаба дивизии поступила телефонограмма: усилить бдительность. В первом часу ночи послышался тяжелый прерывистый гул. Зенитки располосовали небо. На аэродром упали первые бомбы, несколько разорвалось около казарм танковой дивизии. Завыла сирена. Тревога срывала людей с коек, гнала в парк боевых машин. Командиры подбегали к дежурному, переспрашивали: «Учебная или боевая?» Никому не хотелось верить, что это война.

Первым из старших начальников прибыл комбат Константин Хорин. Он приказал лейтенанту Гудзю сдать дежурство согласно боевому расчету и следовать в парк, в свой взвод.

Командир первого батальона, оказывается, не спал, как потом признавался: «Двадцать первого июня душа была не на месте». Он, привыкший все рассчитывать, тогда прикинул: фашисты нападут в неподходящий для нас момент — в субботу или в воскресенье. Он так и сказал жене: «Нападут, когда порядочные люди спят». И еще он говорил: «Боец войну чует за неделю, командир — за месяц, полководец — за год».

Во взводе лейтенант Гудзь отдавал команды, и первой была: «Следовать на загрузку боеприпасов». Загрузились быстро. Заняли место в колонне батальона. Павел невольно залюбовался своим комбатом. В комбинезоне, затянутый в ремни, чисто выбритый. Видя комбата, танкисты чувствовали себя уверенно.

— Всыплем Гитлеру!

— Теперь-то будем газовать до самого Берлина.

Никто не думал о смерти. Все рвались в бой. Фашистов ненавидели. Прежде всего за Испанию.

Далеко за Львовом нагнал рассвет. Колонна растянулась по шоссе. Но взводы держались кучно. Лейтенант Гудзь — командир взвода управления первого батальона. Взвод — хозяйство немалое: пять танков КВ, два Т-26, два броневика и одна «эмка». По колонне передали: впереди — немцы. И команда командиру взвода управления:

— Направление атаки — вдоль шоссе.

Первый бой! За спиной восходит солнце, и его лучи озаряют серую извилистую ленту дороги, густые заросли холмов, телефонные столбы с натянутыми проводами, соломенные крыши, спрятанные в зелени хуторов.

Небо чистое — ни единого самолета. В атаку выходят КВ. Все пять. Слева два, справа два. Танк лейтенанта в центре. Машина идет по шоссе ровно. За рычагами механик-водитель Галкин — ленинградец. Танкист не из обычных. В недавнем прошлом испытатель КВ.

Пушка заряжена осколочным. Глаз, обостренный до предела, выискивает противника. Всюду зелень, зелень. И только вдалеке, на самом пригорке, поваленный синий телеграфный столб. Первая мысль: почему синий? Столб резко сдвинулся в сторону, повернулся торцом к танку. Гудзь, действуя за наводчика, успевает прицелиться. Столб сверкает вспышкой. Гудзь нажимает на педаль спуска.

Почти одновременно раздается выстрел и оглушающий удар по броне. В боевом отделении запах окалины.

Слышно, как в мозгу пульсирует кровь: голова звенит, но мысль работает четко, связно, как на полигоне.

Секунда… Вторая… Тишина. Обостряется чувство ожидания следующего удара. Его нет. Рука невольно прикасается к броне: выдержит — не выдержит? Память на мгновение высвечивает давнее.

Ранняя весна. Пахнет оттаявшим прелым листом и конским навозом. Отец в старой, влажной от пота папахе готовится к пахоте, запрягает лошадь. Лошадь после зимы тощая, уже начинает линять. Отец заскорузлой рукой гладит ей спину: «Вытрымай, вытрымай». Лошадь понимает, значит…