Орест Мальцев - Венгерские рассказы Страница 2

У Мохача дважды решалась судьба Венгрии. В 1526 году в большой битве под Мохачем турки разбили всю армию венгров, а ее предводитель король Лайош II погиб, утонув в речушке Челе, протекающей в пяти километрах отсюда. С тех пор больше чем полтораста лет Венгрия была под турецким игом, и только в 1687 году войскам Евгения Савойского удалось разгромить оттоманские полчища у этого же Мохача и изгнать их совсем из страны. Казалось бы, народ вздохнет после этого свободно. Но не тут-то было. Ведь француз Савойский находился на службе у Габсбургов. Война еще не окончилась, а Леопольд I уже потянулся к венгерской короне, требуя ее себе в награду. Немцы всегда использовали слабость Венгрии в своих интересах. Пришлось надолго связаться с Австрией, лишиться местных национальных управлений и выполнять распоряжения только немецких чиновников, которые безжалостно обирали народ. Трудно было примириться с этим новым ярмом гордым венграм и живущим в этих краях славянам, поэтому они так же дружно, как сражались с турками под командованием Савойского, продолжали упорную борьбу с Габсбургами за свою независимость. Вождем этой народной освободительной войны был мудрый человек Ра́коци Ференц. Он заключил союз с французским королем и Петром I и участвовал в составлении проекта русско-франко-шведско-венгерского союза, направленного против Германии, но этот союз не состоялся, так как шведы напали на Россию, а Франция была занята войной в Испании, — и Ра́коци, естественно, проиграл войну с Австрией. Венгры восстали против Габсбургов снова лишь в 1848 году; при этом жители Мохача и округа Баранья всегда отличались истинно рыцарским поведением…

Прохаживаясь по комнате, Калди украдкой взглядывает на меня. Может быть, ему показалось, что я сомневаюсь в его последних словах… Он развязывает шарф на шее и глубоко вздыхает, продолжая со скорбью на лице:

— Но увы, эта любовь к родине порою была слишком уже эгоистичной. Иначе говоря, в бочке меда постоянно чувствовалась ложка дегтя — неискоренимое, въевшееся в нашу душу, как ржавчина в железо, немецкое влияние. Иногда оно усиливалось, и, словно атавистические инстинкты, всплывали наверх чувства вовсе не рыцарские, а какие-то звериные и торгашеские, которые нас превращали в слуг чужих страстей. Как хорошо, что все это теперь в прошлом. Как хорошо, что мой Мохач и на этот раз сыграл свою роль, снова вошел в историю. Правда, здесь не произошло великой битвы, но русские ее выиграли своей внезапной переправой через Дунай. И знаете, ничего, что Мохач вас не встретил так, как встречали в Югославии. Это неудивительно. Мои сограждане, как бы вам сказать, еще не совсем уверены в том, что свобода и независимость, пришедшие к ним без всяких усилий с их стороны, будут отныне их собственностью. На эту тему я собираюсь прочесть свою первую публичную лекцию. Я так и назову ее: «Россия-освободительница». Ведь и в прошлом вы, русские, освободили Балканы от турок, а теперь — от немцев. Освобождение — ваша историческая миссия. И это замечательно! Это должно быть ясно для всех. Между прочим, у нас хотят строить грандиозный обелиск в память ваших героев, которые пали при переправе. Для нас этот обелиск будет символом свободолюбия и самопожертвования русских людей. Он составит новую славу нашему городу. Кстати, пойдемте, я вам покажу начало работ, а попутно найдем вам квартиру.

Взяв меня под руку, Калди решительно увлекает меня на улицу. Редкие прохожие останавливаются и смотрят нам вслед. Приоткрываются две-три калитки… Я чувствую на себе взгляды, полные любопытства, Кажется, я здесь первый русский, которого видят не занятым непосредственно каким-либо военным делом.

Под высокой узкой аркой, воздвигнутой в честь победы принца Савойского, мы проходим на большую, покрытую глубоким снегом площадь со сводчатыми аркадами по сторонам. Перед длинным двухэтажным зданием Варошхазы[1] с красно-бело-зеленым и красным флагами, свисающими с перил крытого мавританского балкона, стоят по кругу четыре бронзовых девушки. Калди объясняет мне, что это — четыре провинции славянской Воеводины: Бачка, Банат, Серем и Баранья. Их стерегут свирепые каменные львы с гербами в лапах и три воина-героя, представители трех национальностей, населяющих Баранья… Один в папахе с султаном и в сапогах со шпорами. Это мадьяр. Другой в латах и в шлеме — шваб. Третий в высокой мерлушковой бараньей шапке и в длинной поддевке с кистью на поясе — славянин.

— Шваба сейчас можно было бы убрать. — Калди делает отстраняющий жест. — Швабов у нас почти не осталось. Они, знаете ли, всегда так: от грозы либо в кучу, либо все врозь. В нашем округе больше всего славян; частью они омадьярились, изменив только свои фамилии. А ведь их предки поселились в этих краях еще в шестнадцатом веке, после турецких опустошений. Несмотря на это, славянам здесь жилось неважно. Их заставили забыть родной язык. А швабы не только имели свои школы, но и воинскую повинность могли отбывать в Германии. Эти немцы что верба — куда ни ткни, тут и принялась, а смотрят они все в свой лес, как волки… Без них и дышится легче… Вообще, — встряхивает головой Калди, — сейчас все будет как-то иначе…

— Представляете — как?

— Не очень, — Калди задумывается. — Я не уверен, что мы просто скопируем какую-либо, пусть очень хорошую, политическую систему… У нас, у венгров, все-таки слишком много своеобразия и в быту, и в психологии. И возможно еще, не так скоро исчезнет запах дегтя в нашей бочке… Одно лишь ясно: прежде всего необходима земельная реформа. Посудите сами. Эрцгерцог Альбрехт Габсбург, — да, представьте себе, еще существуют в Венгрии потомки этой чрезвычайно плодовитой фамилии! — в одном нашем округе имеет свыше ста тысяч гектаров земли. Богач, каких мало в Европе! А своим наемным рабочим он платил в день, и то лишь в сезон работ, всего один пенго и двадцать филеров. На это даже бедно нельзя жить. Теперь возьмите епископат из города Печ. У него сорок тысяч гектаров. Платил еще меньше. Очевидно, скидка — в пользу блаженной девы Марии. Кроме того, дельцам-епископам принадлежит исключительное право рыбной ловли в Дунае от Мохача до Будапешта. Конечно, сами они не рыболовы, но за каждую пойманную другими рыбину берут денежки. Это далеко не по-божески, и это понимают все…

— А вы давно коммунист?

— Формально — со вчерашнего дня, но в сущности — давно… Об этом, конечно, здесь никто не знал…

Разговаривая, мы подходим к обрывистому берегу Дуная.

Низкое зимнее солнце на исходе, а у самой воды еще копошатся темнолиловые фигуры работающих людей. Они носят и обтесывают бревна; стоя на мостках, вбивают в дно реки сваи. Тут же мастерят какую-то постройку и наши саперы. Двое солдат сидят под вербой, охваченной синим дымком костра; с ветки свисает на ремне дымящееся ведро…

Калди весело смотрит по сторонам и шепчет:

— Хорошо здесь, не правда ли?

В самом деле, хорошо на Дунае в этот вечерний тихий час. Вербы в густом инее, как огромные помазки в мыльной пене. Багрянцем отливает бурый камыш. Снег на льду нежнорозовый, искристый. А на незамерзающих подальше от берега волнах золотыми рыбками пляшут последние солнечные блики.

— Вы знаете, — с гордостью говорит Калди, блестя глазами, — на Дунае, — я слышал, — будет три обелиска. И каждый в том месте, где русские перешли реку. Но мы постараемся, чтобы обелиск у нашего Мохача был самым красивым и самым высоким. Если весной приедете еще сюда, вы сами в этом убедитесь. В этом очень скоро убедятся и все те мои сограждане, которые сейчас, отгородившись от событий, наглухо закрыли окна и двери в своих домах. Пугливые души! Но я уверен, пройдет еще неделя, самое большее две, и они откроют свои дома и запоют новые песни.

— Новые?

Калди смотрит на меня в упор, как бы желая проверить, насколько вопрос серьезен, и отвечает убежденно:

— Да, несомненно новые! Если бы вы только знали, сколько океанов клеветы о России разлито здесь швабами! Души людей пропитались ложью. Но теперь она отсеется, как сор, и все увидят полновесные зерна истинной правды…

Становится темно. Тогда лишь Калди вспоминает, что он еще не нашел мне пристанища.

БЕГЛЯНКА

Здесь только что грохотом пронеслась война.

Внутри желтого разбитого танка, слизывая мазут и краску, еще шевелится дымное пламя. Ветер выдувает искры из обугленных свай моста и тихонько перелистывает не успевшие пропитаться сыростью солдатские бумаги, которые уже никому больше не понадобятся.

По неприбранной, дымящейся дороге навстречу мне, сгорбившись, с узлом за плечами, торопливо идет худощавая смуглолицая девушка в легком пальто и косынке. Оглядываясь и ускоряя шаги, она прислушивается к перестрелке в стороне Секешфехервара, где война несколько задержалась.

Я заговорил с девушкой. Словно вспомнив, что мне нужно вернуться назад, иду с ней рядом.