Вардан Багдасарян - Октябрь 1917-го. Русский проект Страница 2

Проходит семьдесят лет, и казавшаяся незыблемой Империя рушится в несколько дней. Такое обрушение, несмотря на свою скоротечность, не могло быть случайным. Конечно, враги вели против нее борьбу. Но одного этого было бы недостаточно. Русский философ, эмигрант первой войны Иван Ильин по отношению к попыткам конспирологической интерпретации Революции писал в свое время, что видеть в ней «просто результат заговора» – «вульгарный и демагогический подход»; «это все равно, что объяснять болезнь злокозненно сговорившимися бактериями и их всесильностью… Бактерии не причина болезни, они только ее возбудители; причина в организме, его слабости».[7] Чтобы рухнуло имперское здание, нужно было подорвать фундамент, на котором оно выстраивалось. Фундаментом империй как государств – цивилизаций являются прежде всего ценностные накопления и социальные нормы жизнеустройства. Они были подорваны задолго до семнадцатого года. Попытаемся разобраться, что и как привело к этому подрыву.

За двумя реформационными периодами закреплено в историографии понятие «великие реформы». Первый – реформы Александра II, второй – реформы П. А. Столыпина. Но в чем состоит величие преобразований? Один подход задает критерий величия с позиций универсальной теории прогресса. Великими в этой постановке являются те реформы, которые соответствуют неким мировым, в действительности западным, практикам. Но ведь сам по себе перенос управленческой практики не обязательно приведет к успеху, а может даже обернуться в других условиях катастрофой. Сила среды часто оказывается весомее силы реформ. Другой подход к величию реформ заключается в их оценке по критерию усиления или ослабления жизнеспособности страны. Здесь на первое место выходят уже не внешние рецепты, а собственные цивилизационно-ценностные накопления. Будучи великими в соответствии с первым подходом, оба реформаторских периода имели подрывное значение при рассмотрении их через призму второго подхода.

Реформы Александра II были побуждены существенным завышением в российском обществе масштабов поражения в Крымской кампании. Недооценивался тот факт, что Российская империя достойно противостояла в течение трех лет объединенным силам ведущих стран Запада. Реформирование было в значительной степени определено кризисом имперского сознания. Невыигранная война и – как результат – синдром непобедимости стремительно трансформируются в комплекс неполноценности. Морально-психологический эффект поражения оказывался более весомым мотиватором реформ, чем рациональное диагностирование состояния государственного механизма.

Мировая капиталистическая конкуренция национальных экономик актуализировала угрозы военных экспансий. Угроза отставания мотивировала переход к реформам. Перед Российской империей встал вопрос о необходимости системной модернизации. Но проблема состояла в выборе модернизационной модели. Сравнительно низкая производительность труда в помещичьем и крестьянском хозяйствах, отсутствие сформировавшегося рынка свободной рабочей силы, отсутствие частного капитала определяли обращение к казавшемуся успешным опыту стран Западной Европы.

Выбор был сделан в пользу либеральной (с оговорками, характерными для либерализма XIX в.) модели развития. Понятия «гласность» и «оттепель» прочно вошли в повседневный общественный лексикон. Царя окружила когорта либералов-реформаторов. Одним из основных программных концептов была идея децентрализации. Популярность среди элиты европейского образа жизни была фактором распространения либерально-западнических теорий. Группирующаяся вокруг ряда крупных журналов общественность обеспечивала соответствующую шумовую поддержку реформ. Восторженно приветствовал Александра II из Лондона герценовский «Колокол». «Мы, – декларировал А. И. Герцен, – идем с тем, кто освобождает и пока он освобождает»[8]. Одобрительно отзывалась о реформах в России иностранная пресса. К ней новая российская власть выработала привычку прислушиваться. Ошибка заключалась в игнорировании при проведении реформ российской цивилизационной специфики.

Россия шла, казалось бы, в том же универсальном направлении, что и выбранные как образец для подражания ведущие западные страны. Перспективы развития связывались в социально-экономической области с утверждением модели капитализма, а в общественно-политической – модели либеральной демократии. Однако реформаторские проекты сталкивались с реалиями российского цивилизационного уклада. Проектные перспективы оборачивались комплексом неразрешимых в рамках новой парадигмы развития противоречий и конфликтов. Революции начала двадцатого столетия оказались прямым результатом действия запущенных в ходе реформ процессов. Парадокс убийства «царя-освободителя» представителями освободительного движения находит свое объяснение. Самодержавие само вызвало к жизни те силы, которые стали представлять угрозу его собственному существованию.

Обнаружилось, что бывший крестьянин с трудом адаптируется к условиям городской жизни и конкуренции на рынке рабочей силы. Неадаптированность катализировала повышенную революционную активность новообразованного российского рабочего класса. Латентная ностальгия по общинному укладу деревни обуславливала особую популярность в России социалистических концептов. Возник феномен «русского социализма», специфика которого состояла в апелляции к коллективистским принципам функционирования общины.

Реформы были проведены таким образом, что материальное положение большей части российского населения существенно ухудшилось.[9] Крепостная зависимость заменялась на долговую. Социальная поляризация вызывала рост конфликтной напряженности между различными слоями общества. Пошедшее на обманную схему выкупных платежей государство теряло ореол сакральности и не могло более брать на себя роль третейского посредника (а уж тем более гаранта социальной справедливости).

Особые схемы проведения крестьянской реформы на окраинах Российской империи усугублялись различием экономических укладов в регионах с преобладанием русского и, наоборот, инородческого населения. Различие норм хозяйственного и социального быта приводило к снижению уровня этнической комплементарности.

Целевой ориентир реформ – усиление позиций модернизированной России в мире – не только не был достигнут, а наоборот – произошло резкое снижение ее мирового значения как в политическом, так и в экономическом отношении. Увеличить посредством экономических стимулов производительность труда так и не удалось. В основе провала России в мировом экономическом рейтинге успешности было самоустранение государства от ряда управленческих функций. Либеральная концепция децентрализации управления обнаружила свою неэффективность. Возрастание степени открытости российской экономики крайне негативно сказалось на положении отечественного товаропроизводителя. Усилились позиции иностранного капитала, увеличилась зависимость государства от зарубежных кредитов.

После 1861 г. применительно к России фиксировался определенный спад производства, что традиционно объясняется трудностями реструктуризации крепостного хозяйствования. В течение некоторого времени положение стабилизировалось, и наблюдался экономический прирост. Впрочем, темпы развития национальной экономики в период правления Александра II оказались в сравнении с передовыми странами Запада столь незначительны, что уместнее было бы говорить о стагнации. Занимая к середине XIX в. второе после Великобритании место по объемам промышленного производства, Российская империя, ввиду стремительного рывка своих конкурентов, безвозвратно утратила свои былые позиции. К концу правления Александра II ее доля в мировом промышленном производстве составляла лишь 2,9 %, что соответствовало пятой строчке в экономической иерархии государств. Вновь на второе место выведет ее в очередной раз ценой неимоверных усилий советская индустриализация.

В 1873-75 гг. российская экономика была поражена первым за ее историю «капиталистическим кризисом». Характерно, что он сказался прежде всего на мелкой промышленности, фактически не затронув государственный сектор. С 1878 года, давшего 20 % прироста промышленного производства, наконец-то начался подъем. Он соотносился с кардинальной сменой экономического курса, которая выражалась, во-первых, в существенном увеличении государственных заказов, обусловленных обстоятельствами русско-турецкой войны, и, во-вторых, резким ужесточением таможенной политики. Тем не менее экономический итог правления Александра II выражался в истощении платежных сил и всеобщем понижении благосостояния населения. Из двадцати шести лет александровского царствования только пять оказались бездефицитными. Общая же сумма дефицита превысила миллиард рублей.[10]