Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой Страница 20

Не понимаю, не вижу смысла, кроме последнего, в который не хочу поверить, ибо ПРЕЗРЕНЕН — просто сделать мне больно!

--------------------------------------------------------------------

Не хочу верить. — Хочу верить. Но на беду зорка и чутка, фальшь и умысел чую за сто верст<…> Нет, я Вас таким не хочу. Лучше никаким, чем таким. Я могу иметь дело только с настоящим: настоящей радостью, настоящей болью, настоящей жестокостью<…> Игра, Радзевич, для других. Я люблю СУЩНОСТИ.

В четверг увидимся. Будьте внимательны к письму».

Очень скоро — в том же декабре или январе — отношения, по-видимому, все-таки прекратились. (Или, скорее, прервались.) Сам Родзевич вспоминает: в одном месте — «Наша связь длилась два года», в другом — «Наша связь длилась год». Такие расхождения неудивительны — ведь он говорит это спустя более сорока лет, а потом, как считать: только Прагу или и парижский эпилог.

Понимая, что в жизни Родзевича Марина Ивановна лишь эпизод, Эфрон не понял (а как он мог понять?), что для Цветаевой Родзевич совсем не то, что предыдущие ее влюбленности, что она не сможет забыть его долгие годы и никогда не скажет она о нем ни одного худого слова. В 1927 году, уже из Парижа, она напишет своей чешской приятельнице А. Тесковой: «Как я хочу в Прагу!<..> В жизни не хотела назад ни в один город, совсем не хочу в Москву<…> а в Прагу хочу, очевидно пронзенная и замороженная. Я хочу той себя, несчастно-счастливой, — себя — Поэмы Конца и Горы». Правда, всего через три недели — той же А. Тесковой: «Ключ к этому сердцу (имеется в виду Родзевич. — Л.П) я сбросила с одного из пражских мостов, и покоится он<„.> на дне Влтавы, а может быть и Леты». Ой ли?! Во всяком случае, «ключ» если и был сброшен, то не с чешских мостов. Вот как она описывает свою встречу с Родзевичем уже в Париже в 1926 году: «Рада, что хорошо встретилась с моей поэмой Горы. (Герой поэмы, утверждаю гора). Кстати, Вы знаете, что мой герой Поэмы Конца женится<…> «Любите ее?» — «Нет, я Вас люблю». — «Но на мне нельзя жениться» (после того как Цветаева пообещала мужу, что не уйдет от него, это было действительно невозможно. — Л.П.) — «Нельзя». — «А жениться непременно нужно?» — «Да, пустая комната… И я так легко опускаюсь». — «Тянетесь к ней?» — «Нет! Наоборот: даже отталкиваюсь». — «Вы с ума сошли!»

Ужинали вместе в трактирчике… Напускная решительность скоро слетела. Неожиданно (для себя) взял за руку, потянул к губам. Я: «не здесь!». Он:

«где — тогда? ведь я женюсь». Я: «Там, где рук не будет». Потом бродили по нашему каналу, я завела его на горбатый мост, стояли плечо в плечо — Вода текла — медленнее, чем жизнь… ведь это стоит любви? И почему это «дружба», а не любовь? Потому что женится? Дружба, я просто больше люблю это слово. Оттого — «дружу».

Жена Родзевича (он женился на Марии Сергеевне Булгаковой, дочери известного религиозного философа) вспоминает: «Однажды мне было очень неприятно найти, уже после нашей свадьбы, в его кармане пламенную призывную записку от нее (Цветаевой. — Л.П.). Она всегда так поступала». Можно себе представить, каково было Марии (Муне) Булгаковой в 1928 году, когда была опубликована «Попытка ревности», прочитать такие, обращенные к Родзевичу, строки: «После мраморов Каррары / Как живется вам с трухой / Гипсовой?..» Разойдясь с Родзевичем, Муна Булгакова — в отличие от Цветаевой — всегда отзывалась о нем очень плохо («не завидую тем другим!»).

На вопрос исследовательницы творчества Цветаевой М.В. Лосской, встречался ли он с Цветаевой в Париже, Родзевич ответил так «Марина сохранила ко мне не только дружеское, но и какое-то другое чувство. Мы встречались. Она была рада, но ей было больно».

А. Саакянц удалось найти драгоценную реликвию — оттиск «Поэмы Горы» в картонной обложке. На первой странице — засушенный красный цветок, внутри вклеены мелкие лиловые цветочки, на обратной стороне — увеличенный снимок Марины Цветаевой. И надпись: «…Милые спутники, делившие с нами ночлег! / Версты, и версты, и черствый хлеб. МЦ. Вандея, сентябрь 1926 года. Дорогому Родзевичу — первую книгу «Верст». («Версты» — журнал, где была напечатана «Поэма Горы». Об этом журнале — подробный разговор впереди.)

Долгие годы Цветаева будет говорить, что пожертвовала собой, потому что не могла оставить Сергея Яковлевича, не могла построить свое счастье на несчастье близких (Аля обожала отца). Это правда лишь отчасти. Теперь, когда опубликованы письма к Родзевичу и записаны его воспоминания, мы знаем, что он вовсе не жаждал соединиться с Цветаевой узами брака. Но и это не вся правда. Вся правда, во всей ее полноте и глубине и, если угодно, даже в бытовых деталях, — в «Поэме Горы» и «Поэме Конца». Никакие «жизненные подстрочники» не могут объяснить все. Поэтический итог этого краткого, сладкого (и одновременно горького) романа — лучшее, что создано в русской любовной лирике XX столетия.

Про эти поэмы нельзя (неточно) сказать, что они о любви. Скорее о невозможности любви. Это чувство невозможности создается не только словами, но всем строем поэм: ритмом, интонацией, композицией.

Гора, на которой разворачиваются события, — Петршин холм в Праге, любимое место прогулок Цветаевой и Родзевича. (Цветаева называла его Смихов холм.) Но гора не только место действия, но и герой произведения. Это символ высоких чувств, лавины страстей — «верх земли и низ неба». Гора и вторит героям, и знает то, о чем они пока еще смутно догадываются:

Гора горевала, что только грустьюСтанет — что ныне и кровь и зной.Гора говорила, что не отпуститНас, не допустит тебя с другой.Гора горевала, что только дымомСтанет — что ныне: и Мир и Рим.Гора говорила, что быть с другимиНам (не завидую тем другим!).-------------Звук… Ну как будто бы кто-то просто,Ну… плачет вблизи?Гора горевала о том, что врозь намВниз по такой грязи —В жизнь, про которую знаем все мы:Сброд — рынок — баракЕще говорила, что все поэмыГор — пишутся — так.

«Поэма Горы» создавалась, когда отношения с Родзевичем еще не были полностью порваны («Гора хватала за полы, / Приказывала: стой!»), «Поэма Конца», как писала Цветаева Пастернаку, — «гора на мне, а я под ней». (А в тексте — «Я не более чем животное, / Кем-то раненное в живот».) Уже первые строки «Поэмы Конца» — о несоизмеримости чувств героя и героини, о фальши, которой не чувствует Он, но которую моментально ловит Она.

В небе ржавее жести.Перст столба.Встал на означенном месте,Как Судьба.— Без четверти. Исправен?— Смерть не ждет.Преувеличенно-плавенШляпы взлет.В каждой реснице — вызов.Рот сведен.Преувеличенно-низокБыл поклон.Без четверти. Точен? —Голос лгал.Сердце упало: что с ним?Мозг: сигнал!

А дальше — о трагическом непонимании (невозможности понимания) между Поэтом и не-Поэтом.

Движение губ ловлю.И знаю — не скажет первым.— Не любите? — Нет, люблю.— Не любите! — Но истерзан,Но выпит, но изведен.(Орлом озирая местность):Помилуйте, это дом?Дом — в сердце моем. — Словесность!

Слишком разные значения вкладывают герои в слово «любовь».

…(Я, без звука:«Любовь — это значит лукНатянутый: лук разлука»)------------------------ —Рта раковинная щельБледна. Не усмешка — опись.— И прежде всего однаПостель.— Вы хотели пропастьСказать?..

Для героя «Любовь, это значит жизнь». Для героини — смерть («Яд, рельсы, свинец — на выбор!»). Вести такой диалог долго нельзя, и он заканчивается так, как только и может быть закончен: «Тогда простимся». Но поэма на этом не кончается. Расставание будет долгим и мучительным.

— Я этого не хотел.Не этого (Молча: слушай!Хотеть — это дело тел,А мы друг для друга — душиОтныне…)------------- —Колечко на память дать?— Нет.-------------- —— Но книгу тебе? — Как всем?Нет, вовсе их не пишите,Книг…

Но расстаться все еще представляется невозможным («Расставаться — ведь это врозь, / Мы же — сросшиеся…»). Не только героиня, но и герой плачут от разлуки («Плачешь? Друг мой!.. Жестока слеза мужская: / Обухом по темени!). Но расставание — не прихоть, не случайность, не долг — а единственно возможный выход (если — выход). Потому как: