Дмитрий Герасимов - Возвращение ценности. Собрание философских сочинений (2005—2011) Страница 20

Здесь следовало бы сравнить «состояние умов» Москвы и соперничавшей с ней Новгородской республики (1136—1478 гг.), бывшей точно так же русским православным обществом, построенным на аналогичных религиозных и совсем иных политических началах – началах <боярской> «вольницы», в том числе на идее выборности властей, включая властей церковных. Не менее сильно отличалось религиозно-политическое сознание «вольного» православного казачества Малороссии и русских жителей белой (или «средней») Руси, несколько столетий входивших в состав европейских государств – Литовского княжества и Речи Посполитой. Во всех случаях – природное сознание не подавлялось, а напротив – лишь усиливалось (внутренне структурируясь и обогащаясь), даже под воздействием иных, негативных внешних факторов.

В России же на пике могущества русского православия русский мир именно сворачивался, природно обращался против самого себя – в строгом соответствии с главным самоубийственным историческим тезисом, «у начала времен» задавшим историческое движение в направление от исторического «тезиса» западноевропейских (как, впрочем, и восточно-славянских) народов98 и в строгом соответствии с фундаментальной природно-отрицательной парадигмой греческой национально-религиозной исключительности. Ибо ни «новая старая вера», ни установившееся абсолютное самовластие московских правителей вовсе не были нарушением канонов греческой веры: в XVI в. идейно обернувшаяся от «эпохи благодати» в «эпоху закона» (через христианство, в котором возобладали ветхозаветные умонастроения), преобразившаяся до неузнаваемости Русь ни на йоту – ни «по букве», ни «по духу» – не отступила от «древлеотеческого» православия (в дальнейшем история русского раскола только докажет это). Напротив, можно сказать, только теперь – в состоянии наивысшего торжества русского православия – явилось и полное исполнение греческого православия!

Национальная катастрофа

Желание религиозно «затмить», превзойти православную Византию, на протяжении пяти-шести столетий духовно третировавшую природную Русь, обусловливалось во многом травматическим опытом «начальной» истории, отчужденно-насильственной формой «Владимирова крещения», прервавшего процесс конституирования русского этноса на стадии образования национального государства. Для сравнения, таким же точно внутренне противоречивым и заведомо неосуществимым было бы стремление современной России стать для всего остального мира «вторым Западом», по случаю внезапного падения «первого» под натиском каких-нибудь новых «сарацинов». В XV – XVI вв. аналогичным по интенсивности было только стремление завоевать политическое наследство столь же ненавистной Золотой Орды. Кроме того, одномерная логика строительства «нового мира» (новой всемирной православной монархии) по самому существу своему предполагала воссоздание реальности не абсолютно «новой», а напротив – предопределенной Божественным замыслом и потому максимально приближенной к вселенскому «идеалу». Речь шла не столько даже о воссоздании, сколько о передвижении на новое место (под юрисдикцию Москвы) единого православного христианского царства. Отсюда при подчеркнуто религиозном противопоставлении русского православия православию греческому и при полном и фактическом (начиная со второй половины XV в.) разрыве с греками (вплоть до прекращения церковного общения!)99, в то же время постоянное болезненное стремление соответствовать византийскому канону во всем, даже в мельчайших деталях богослужебной практики, и принципиальная невозможность покинуть идейно-нравственную территорию, навечно очерченную греческим христианством.

В дальнейшем сыгравшее роковую роль в русском церковном расколе данное противоречие не было исключительно русским. На самом деле оно составляло главный двигатель греческой веры, ее сокровенный смысл, или тайный мотив, создававший необходимое внутреннее напряжение и «горение», поскольку и сами греки постоянно находились в таком же точно положении «глубокой саморепрессии» – в силу как вероисповедной, так и психологической необходимости согласования апокалиптически-ветхозаветной, чисто иудейской религиозной методологии, сущностно отрицавшей ценности античной культуры, с этой самой культурой, творцами которой они себя считали – необходимо было насадить иудейское благочестие на греческой культурной почве. Поскольку такое согласование не могло быть осуществлено иначе, как только иррациональным приведением к неформализованной идентичности взаимно противопоставленных элементов, постольку в основе греческого православия выстраивалась характерная тотально-репрессивная диалектика «двоящихся смыслов», в которой обрести мир «в духе и истине» значило всецело отринуть его «по природе». К определенному моменту достигшее необходимой «зрелости» русское православие, отделяя себя от греческого и противопоставляя себя ему по «чистоте и истине», тем самым просто следовало в фарватере общей с ним методологии (отрицания отрицания).

Подобно греческому русское православие обретало силу и самостоятельность в основанном на духовной саморепрессии («слезах и самоуничижении») ветхозаветном дискурсе богоизбранности, «антиномически» соединявшем прирожденность и религию. Приведение основных элементов этно-религиозной антиномии православного национализма – (1) этноса как «первичной» (биологической) природы и (2) социума как природы «вторичной», надстраиваемой над первой – к прямо противоположному, «обратному» механизму подавления прирожденности религиозно регламентируемым социумом, вытекало из самой сущности одномерного мышления. Подобно тому, как идея «в философии Гегеля всегда полагает конечное, но не с тем, чтобы она желала ему жизни и добра, а с тем, чтобы сделать его несамостоятельным моментом своего внутреннего диалектического процесса»100, так же точно и греческое православие утверждало природное своеобразие русской народности не ради нее самой. Оно исходило не из расточительной щедрости и полноты евангельской любви, обращенной к жизненным реальностям, а из ветхозаветной нужды трансцендентного Абсолюта полагать конечные проявления человеческого духа (личности и мира), чтобы чрез их снятие восполнять свою собственную псевдоисторическую (выходящую за пределы истории) деятельность. И это тем более верно, что в обоих случаях действовал один и тот же абсолютистский разум, одна и та же монофизитская ересь. Уместно вспомнить, что один из столпов славянофильства Ю. Ф. Самарин первоначально искал «обоснования» православия как раз с помощью философии Гегеля, пока А. С. Хомяков не наставил его «в правильном направлении».

Вступая на путь христианизации, Русь должна была либо приспособить православие для собственных национально-государственных нужд (как это произошло у большинства «варварских» народов, ушедших в православные «ереси»), либо, наоборот, изменить себя в соответствии с требованиями византинизма – превратиться из мононационального, этнически «оседлого» государства в подобную Византии «вселенскую» империю «полукочевых» племен и народностей с этнообразованием, социально «замороженным» на уровне, характерном для античного рабовладельческого общества (в котором правами государствообразующего этноса обладала только некоторая, избранная часть общества). Исторический выбор, сделанный Крестителем Руси и его ближайшими сподвижниками, не оставляет сомнений. В период политического возвышения Москвы ставшая уже вполне традиционной для элиты политика удержания власти методом культурно-религиозной денационализации русского этноса не только была продолжена, но собственно только теперь она и развернулась в полную силу (что и стало главной особенностью русского исторического «синтеза»).

И. Л. Солоневич верно пишет, что Византия, образовавшаяся из механического смешения самых разнообразных племенных элементов, не могла дать Руси представления о национальном государстве101. Но, вопреки мнению И. Л. Солоневича и других поборников «национальной старины», главное предназначение идеологии «Москвы – Третьего Рима», аналогичным образом заключалось в том и только в том (!), чтобы раздвинуть национальные границы, разрушить национальное государство, превратить его в наднациональную, всемирную православную монархию, аналогичную византийской, в которой русская прирожденность лишалась бы своей конкретной, так сказать, чувственно-осязательной, природной составляющей, оставаясь формально главенствующей и номинально (по названию) русской, но фактически лишаясь всяких вообще природных характеристик и отличий. Одна из главных причин надвигавшейся катастрофы как раз и заключалась в том, что имперская по существу идеология «Москвы – Третьего Рима» искусственно насаждалась вненациональной элитой в национальном, фактически – мононациональном государстве, каким и было Русское царство в XV – XVI вв. (даже после присоединения Казанского и Астраханского ханств!). Т.е. поскольку в строгом соответствии с греческими канонами оборотной стороной «воцерковления» русского природного элемента был его последовательный разрыв с собственной прирожденностью (наделение чертами «кафоличности»), постольку государственная национализация церкви осуществлялась одновременно и за счет аннигиляции природного сознания. Так что за громким самоназванием «Русское царство» (в подражание «Греческому царству»), как и за названием «русской» народности, «русской» церкви и т.д., со второй половины XV в. (и в продолжение пятисотлетней традиции) утверждались реальности, прямо отрицавшие природную самобытность Руси.