Дмитрий Герасимов - Возвращение ценности. Собрание философских сочинений (2005—2011) Страница 22

Поскольку утверждение общественной иерархии происходило независимо от природы культурного единства и даже вопреки ему («Корсуньское чудо» крещения Руси!), постольку со временем принадлежать к элите мог кто угодно, и даже скорее он, чем кто-либо из самого многочисленного природного элемента. Удостоившийся же «высокой чести» редкий представитель базовой народности, напротив, ради сохранения целостности сложившейся социальной системы должен был последовательно утратить все свои природные отличия, стать как бы свободным от каких-либо культурных признаков и даже малейшего намека на них. Характерный пример – из 540 служилых родов, подавших свои родословия в Разрядный приказ, только 35 признали своё исконно русское происхождение; остальные присочинили себе иностранных предков105. Таково было преобладающее негативное (либо стыдливо-негативное) отношение к «базовой народности» со стороны элиты в XVI – XVII вв. – в эпоху существования «Русского царства». Вот почему не стоит удивляться «новой колонизации» России, по словам А. А. Зиновьева, начавшейся в 1985 г. и проходившей под знаком «западнизации» верхов с естественным перемещением самого многочисленного природного элемента в низший слой («своего рода базисный слой»)106. Потому что прежде уже была аналогичная – «советская» – колонизация, в ходе которой была сформирована «новая, наднациональная общность людей, общество второго уровня по отношению к остальной стране», точно так же с Русью в качестве основного объекта колониального порабощения107. А еще раньше, на протяжении двух столетий (начиная с эпохи Петра Великого) от основного природного элемента, лишенного всяких человеческих прав и превращенного в «бессловесный товар», непрерывно «отчуждалась его образованная часть, пораженная в высшей чиновной бюрократии засильем иностранцев и иноверцев»108.

Вопреки господствующим у отечественных историков стереотипам, одинаковый для всех перечисленных случаев алгоритм разрыва с собственной природой, в ходе которого объектом очередного «закрепощения» становилась именно «базовая» прирожденность, впервые (хотя, разумеется, и не в таких масштабах) был реализован уже в Киевской Руси, т.е. в так называемый начальный период русской истории и именно в качестве ее главного задания (или «тезиса»). Поэтому в дальнейшем он будет непрерывно повторяться. «Отщепенство русской интеллигенции», «беспочвенность ее идей» в XIX-ХХ вв. явились не сами по себе, а прежде были подготовлены и взращены самим православием, веками воспитываемым в монашестве природно-отрицательным, нигилистическим отношением к миру. Поэтому Н. А. Бердяев был безусловно прав, относя Нила Сорского к предшественникам «вольнолюбивого течения русской интеллигенции»109. Точно такой же «разлом» стал главной причиной крушения «первого русского государства». Массовая христианизация, дерзко осуществленная князем Владимиром (вероятно, поэтому пришлось откупаться даровыми княжескими пирами для «низов» по всей стране), ознаменовавшая собой, по существу, политическую (а не только идеологическую) победу Царьграда над родовым, языческим Киевом, буквально сразу же (в считанные десятилетия) привела к утрате только что обретенного страной культурного единства и суверенитета. Окрепшая в греческом православии и не имевшая природной «почвы» элита не преминула тут же растащить на самостоятельные уделы наследство великого Киевского стола, ввергнув страну в междоусобную войну, которую, возможно, следовало бы рассматривать в качестве первого в отечественной истории «смутного времени» (потом уже будут второе и третье). И по сей день из глубины веков доносится эхо величайшего культурного и духовного кризиса, спровоцированного «Владимировым крещением» – в непрерывно сужающихся витках отечественной истории, срывающихся в «тьму египетскую», в «ничто».

Вместе с тем, отличие Московского периода русской истории от Киевского заключалось в том, что в означенную эпоху исторического «синтеза» и в строгом соответствии с дискурсом неформализованной идентичности абсолютного мышления был выработан «третий элемент», ответственный за стабилизацию (и консервацию) всей общественной системы, построенной на непреодолимом этно-сословном антагонизме «верхов» и «низов». А именно – элемент абсолютной, вселенской власти, необходимой с точки зрения византийской «симфонии властей» (светской и церковной), но деспотически выраставшей из самой себя, ничем идеологически необоснованной, кроме природно-отрицательной религиозности, а потому – «равноудаленной» (с точки зрения конфликтующих общественных интересов), оправдывающей независимое друг от друга существование элиты и народа. «„Аз есмь царь, – говорил Грозный, – Божиим произволением, а не многомятежным хотением“. Русский государь не есть царь боярский. Он не есть даже царь всесословный – то есть общенародный. Он – Помазанник Божий»110. Сосредоточенная в одних руках, природно и социально безразличная, освященная религиозным авторитетом «богоугодности» такая власть, покуда она могла обеспечить собственное легитимирующее воспроизводство, служила мощным гарантом этно-социального равновесия, позволявшего высшим сословиям беспрепятственно противопоставлять себя «базовой» народности и под прикрытием единства веры (!) реализовывать фактически колониальную систему русского рабства.

С одной стороны, отлученные от истории и культуры «низы» соглашались нести все возраставшие повинности живущего «в себе и для себя» государства под пятой никак с ними не связанной элиты лишь при условии и в обмен на периодическое кровопускание, осуществляемое этой самой элите «истинно народным» («природным) царем, призванным восстанавливать Богом данное равновесие (что с необыкновенной точностью было повторено уже в советской России при большевиках и Сталине). Однако впервые идеальная модель такого общественного состояния, подогреваемого религиозным возбуждением масс, была реализована в правление первого русского царя и последнего из рода Рюриковичей Иоанна IV, по прозванию Грозного, свыше тридцати лет железной рукой опричнины «воцерковлявшего» русский мир: по мнению митрополита Иоанна, «опричное служение стало формой церковного послушания – борьбы за воцерковление всей русской жизни»111. С другой стороны, конституировавшая себя в отрицание собственных природных корней, заведомо беспочвенная, беспринципная и «воровская» элита послушно сбивалась в стаи вокруг того же цезаря в обмен на щедрые «кормления» и незыблемые сословные привилегии, важнейшая социальная функция которых как раз и состояла в обособлении от базового природного элемента. Взаимная культурная отчужденность знати и народа, опекаемая религиозным авторитетом царской власти, здесь была столь же необходима, сколь неизбежны были «воровство» первых и полное бесправие последних. Русское рабство с самого начала держалось исключительно на этно-сословном антагонизме народа и высшей знати. Оно и стало возможным только потому, что «верхи» однажды перестали в какой бы то ни было культуро устроительной форме представлять «низы», оторвавшись от них окончательно и бесповоротно (как если бы это были этнически чуждые, иноземные завоеватели) уже в Киевский период. Насильственная христианизация только закрепила данное положение вещей, придала ему легитимные формы, поскольку единственным культурным идентификатором, охранявшим относительное единство государствообразующего этноса, отныне становилась именно кафолическая, отрицательная по отношению к прирожденности религия («быть русским значит быть православным»)!

Подъем московского самодержавия в XV – XVI вв. объективно ускорил процесс конституирования двух антагонистически настроенных «наций» в рамках единого этноса. Все это время на Руси фактически велась необъявленная гражданская война, начатая еще греческим православием, затем успешно продолженная православием русским (обратившим «внешнюю» репрессию «во внутрь»), то затихающая, то вновь усиливающаяся и, наконец, разгоревшаяся в Смуту начала XVII в. (естественно возникшую в условиях прекращения династии Рюриковичей – «третьего», скрепляющего элемента всей системы). Характерно, что Москва недолго была Третьим Римом и уже в XVII в. – на вершине религиозного самодовольства и даже в последнем акте духовной саморепрессии (церковного раскола) – порвавшая с собственной прирожденностью (так именно и сознававшая себя) правящая элита оказалась под влиянием нового, более мощного внешнего центра притяжения, каковым на этот раз оказался католически-протестантский Запад, занявший ровно такое же место необходимой культурной доминанты, какое до него столетие назад занимала православная Византия.