Александр Черкасов - Из записок сибирского охотника. Часть первая. Страница 23

Кое-как напившись чаю, мы скрепя сердце заседлали лошадей, помолились и отправились в дальний путь. Предыдущие холодные утренники худо заморозили грязи и топкие места, а мокрый снег навалился на всю поросль, так что под его тяжестью мелкие деревца нагнулись, переплелись между собою и составили как бы свод над проторенными тропинками. Положение ездоков было ужасно, потому что промерзлая грязь не держала лошадей, они проступались на каждом шагу, колыхались всем телом, то выпрыгивая из грязи, то снова проваливаясь и запинаясь за скрытый снегом кочки, сучки и корни деревьев. Ездоку приходилось вертеться на седле, как акробату, и в то же время опасаться, как бы перегнувшейся чащей не выхлестнуло или не вырвало глаза. Кроме того, чаща эта переплелась так, что приходилось верхом сидевшему человеку как раз в пояс, почему требовалось разнимать ее сплетения самим собой, тогда как лошади, нагнув головы, подходили под нависшие ветви и согнувшиеся молодые деревца. Вследствие всего. этого с каждым шагом вперед, ужасного молотья на седле, ездока осыпало мокрым снегом, который нецеремонно забирался всюду — за голенища сапогов, за ворот шинелей, за пазуху и даже в карманы. Путешествовать пешком было невозможно, потому что ноги катились, запинались, и человеку приходилось все время идти нагнувшись и в сущности испытывать тот же снеговой душ. Все мы промокли ужасно, на нас не было сухой нитки, и мы не знали, что делать, как пособить горю? Но деваться некуда, и приходилось только терпеть, кое-как подвигаясь вперед.

Но вот выглянуло солнце, сляка остановилась, а дорога выбралась из чащи, потянулась тянигусом в гору и пошла по крутому редколесью. Mы громко благодарили Бога и бойко поехали. Товарищи мои стали поговаривать веселее, их пообдуло ветерком, поосушило солнышком. Послышались шуточки, мурлыканье несен, посвистывание на коней и разных мотивов. Я ехал впереди и ожил сам, а потому остановился, достал походную фляжку, выпил рюмку и угостил всех своих спутников, которые после выпивки совсем уже пришли в себя и поехали весело, забыв о снеговом коридоре.

Вот еду я и слышу забавный разговор, а потом и горячий спор. Ехали мы гуськом, друг за другом.

— А что, если вдруг медведь, шатун(Шатун (медведь) — это не легший в берлогу зверь, отчего он дичает окончательно и делается бешеным. Это ужаснейшая вещь! Смотри "Записки охотника Восточ. Сибири" А. Черкасова.), вылетит на нас сбоку, что тогда делать? — говорил Коперский.

— Ну, что за беда? Пусть вылетает — у барина ферволтер есть, — отвечал мой Алеха.

— Ха-ха-ха! — засмеялся громко Коперский. — Ферволтер! Дура необразованная! Назвать еще не умеет, а гуды же, фер-вол-тер! Ха-ха-ха!

— Ну, а как же нужно назвать? Известно, ферволтер, — огрызался обидевшийся Алеха.

— Конечно, вервер! а то ферволтер, — говорил уже несколько тише Коперский.

— И ты. брат Григорьич, неладно называешь, а туда же, поправляешь без толку, — проговорил внушительно Тетерин.

— Ну, а как же, как же по-твоему? — почти закричали оба противника.

— Как? Известно — вольтер; у меня у самого такой был, как служил на Амуре, — горячо отвечал Тетерин.

Коперский и Алексей захохотали уже вместе. "Вольтер, вольтер", — повторяли они смеясь, и наконец все трое заспорили, съехались в кучу и, жестикулируя руками, горячо отстаивая всякий свое, нагнали меня.

Я едва держался от душившего меня смеха, но нарочно крепился и не говорил ни слова.

— А вот давайте-ка спросим барина, вот и узнаем, кто из нас прав, — сказал Алексей и стал напонуживать своего коня.

— Давай, давай! Ну-ка спроси, в самом деле, — говорили оба, Коперский и Тетерин, и тоже старались подъехать ко мне.

Наконец я не выдержал, видя распетушившихся спутников, и сказал им, оборачиваясь назад:

— Все вы врете, и все называете неладно, а петушитесь и просмеиваете друг друга.

— Как же, как же надо? — кричали они, перебивая один другому дорогу.

— Револьвер, — сказал я громко.

— Слышь, — реворвер, — говорил Алексей.

— Нет — леворвер, — перебил Тетерин. Слыша новый спор, я повторил им с расстановкой:

— Ре-воль-вер; ну, поняли?

— Левольвер. Ле-воль-вер, — тихо повторили они, и все снова захохотали.

— Подите вы, татары улусные! И по-готовому сказать не можете, а спорите по пустякам: вишь, у вас пена у рта, а толку нет, — сказал я, смеясь.

Все они хохотали, тихо шептали мудреное для них слово, коверкая его по последнему выражению, и наконец замолчали. Мы подъехали к речке и остановились обедать. Развесив перед огнем промокшую одежду, мы поставили котелок и с нетерпением дожидались похлебки. Но вот поспела и она, мы выпили по рюмочке и принялись уписывать по-таежному. Наевшись как следует, я, отправляясь к речке пить, сказал шутя:

— Вот, если б кто теперь тут выкупался, то можно бы поженить на другой бабе.

— А что дадите? — сказал Коперский. — Я и без бабы выкупаюсь.

— Брешешь, брат! Храбрости не хватит теперь выкупаться, — заметил я снова.

— Нет, выкупаюсь, что дадите? — говорил он.

Принимая это, конечно, за шутку, я сказал, что 2 рубля дам, думая, что на такую пустяшную сумму он не позарится.

— Хорошо, иде отвечал Коперский и стал раздеваться.

Видя это громко: и все еще думая, что он шутит, я проговорил

— Ну, а если не выкупаешься, то я вместо денег вытяну тебя, жирного, вот этим прутом.

Но Коперский молчал и поспешно раздевался. Убедившись, что он не шутит, я достал два рубля и сказал:

— Что ты, окаянный, сдурел, что ли? На вот деньги и не смей купаться.

— Нет, — говорил он, — даром не возьму, — и живо подбежал по снегу к речке и плюхнул в воду, окунулся три раза и выскочил как ни в чем не бывало.

Лошади наши были уже заседланы, мы дожидали одевающегося Коперского; но я завязал стремена на верху его седла и не позволил ему сесть на коня, а поехав вперед, пропарил его пешком до тех пор, пока он пропотел и стал проситься залезть на лошадь.

— Ну что, будешь купаться? — говорил Тетерин запыхавшемуся Коперскому.

— А что за беда! Эка важность — окунуться три раза! Зато два рубчика в кармане, все же сыну на сапоги хватит, — отвечал он и закурил свою носогрейку.

Эта осенняя поездка в тайгу была не совсем удачна и в обратный путь. Погода стояла сырая, то дождь, то снег смачивали тайгу почти каждый день, отчего даже и пустые речушки пучились, надувались, пенились и гремели своим быстрым нагорным течением. Северные покатости гор побелели от снега, дорожки разжижели и представляли еще большее затруднение для передвижений. Нужно было торопиться, чтоб успеть выбраться из тайги.

Прожив несколько дней в партии, распорядившись работами и задав новые, я оставил в ней Коперского, а с Алексеем и Тетериным отправился в обратный путь, взяв с собой двух вьючных лошадей, на которых рассчитывалось отправить с Карийских промыслов припасы для рабочих, которые просили меня купить им некоторые теплые принадлежности. Зима была уже недалеко, и понадобились чулки, фуфайки, варежки и прочие вещи.

Отправившись с верхней пекарни утром, мы благополучно добрались к вечеру на нижнее зимовье. Людей тут было мало, и я успел осмотреть работы в тот же день. К ночи сырая и серая погода стала изменяться, подул сивер, а в воздухе сделалось хотя и суше, но холоднее. Мы заночевали в зимовье. Проснувшись рано утром, меня удивило то, что между моими спутниками шел тихий разговор; они не приготовлялись к походу и не будили меня. "Что бы это значило?" — подумал я, но встать не хотелось, и я лежал под крестьянской черной шинелью.

— Однако в хребте снег ляпнул; вишь, какой стужей потянуло, — говорил тихо Тетерин.

— Стужа-то стужей — это ничего, зато сухо; а вот как Урюм переедем? — возражал Алексей.

Слыша это, я соскочил с койки, перекрестился и спросил:

— А что такое Урюм?

— Да чего, барин, посмотри-ка, что он делает! В одну ночь вода-то прибыла на 6 четвертей, — пояснили оба мои спутника.

Тотчас отправившись к берегу, чтобы умыться, я просто не верил своим глазам, потому что почти не узнал своего Урюма. Из средней величины горной речки образовалась большая многоводная река. Быстрина была ужасная, отчего по поверхности воды стремительно неслись клубы серовато-белой пены, которые вертелись, нагоняли и перегоняли друг друга, соединялись, разбивались и, кружась, цеплялись за береговую затопленную поросль. Вода по всей поверхности помутнела, крутилась то образующимися, то исчезающими воронками и, шумя каким-то особым характерным шумом, неслась посредине, забегала в береговые плесы, замоины и подмывала берега, которые обваливались и тоже с особым характерным шумом плюхали в воду. От этого образовывались густая муть и новые клубы пены, которые тотчас же уносило вниз по освирепевшей реке. Целые и изувеченные громадные лиственницы, подмытые выше, с шумом неслись по Урюму, направляясь вниз своей вершиной, а огромные их корни с землей, дерном и державшейся на них галькой служили им как бы рулем и направляли путь. В кривляках громадные несущиеся лесины вершиной упирались в берег, отчего тяжелый их комель с корнями несколько изменял свое направление, напирал в упорную точку и движение будто приостанавливалось; вся лесина становилась поперек течения; вода с клубящейся пеной поднималась выше и массой напирала на встретившуюся преграду. Вследствие этого ужасного напора лесина не выдерживала; ее вершина и сучья ломались, трещали и, отрываясь, уносились водою; но вот и самое веретено дерева выгибалось дугой, если место было тесно, и с ужасным треском ломалось пополам.