Алексей Ростовцев - Резидентура. Я служил вместе с Путиным Страница 25

– Какие же издевательства ты испытал? – полюбопытствовал я.

– Пятнадцатилетним мальчишкой меня мобилизовали в фольксштурм и бросили на советские танки, – рассказывал он. – Ваши солдаты разбили о камни мой гранатомет и сильно поколотили меня, а потом велели идти домой к родителям. Через несколько дней они заставили крестьян нашей деревни подметать лес и вытирать мокрыми тряпочками листья на деревьях, после чего накормили всех кашей из полевой кухни и отпустили.

Боже мой, думал я, слушая его, если бы немцы так издевались над нами, то в России их вспоминали бы с доброй улыбкой.

Шмидт был начальником управления девятнадцать лет, до самого краха ГДР, а после краха он отлично вписался в мир общегерманских спецслужб. Не стану винить его в предательстве. Это мы всех предали. Что же оставалось делать бедолаге Хайнцу после нашего чудовищного предательства?

Но все же… Были и другие немцы. Даже среди молодых да ранних. Взять хотя бы полковника Герхарда Ланге, моего ровесника и первого заместителя Шмидта. Этот добродушный двухметровый богатырь, блестяще окончивший юридический факультет университета и защитивший кандидатскую диссертацию, очень любил русских людей, Россию и Советский Союз. Однажды он вытащил меня из крутой замазки, когда один из западных немцев, которого я безуспешно пытался завербовать, накатал на меня истерическую жалобу на имя самого Ульбрихта, председателя Государственного Совета ГДР. Мне Ланге не раз говорил, что, будь на то его воля, он давно включил бы ГДР в состав Союза. «Ти можешь творить в Галльском округе все, что угодно, – сказал он как-то полушутя. – Прикроем. Только не убивай никого». В духе любви к России он воспитал и своих сыновей, здоровенных парней, ставших чемпионами Европы и мира по гребле. Никак не мог понять, почему это наши спортсмены, занявшие на одном из чемпионатов по гребле второе место, обозвали «проклятой немчурой» его сына, сунувшегося было поздравлять их с серебряными медалями. В 1989 году, когда за ним пришли, он застрелился со своим адъютантом. Тогда Ланге был уже генералом и начальником управления МГБ в Зульском округе. Ему ничего не угрожало, кроме пособия по безработице. Он не мог пережить гибели строя, которому поклонялся и честно служил всю жизнь.

На одной из стен моей квартиры висят два небольших панно с видами города Галле. Красная медь по дереву. Их сработал талантливый немецкий жулик в исправительно-трудовой колонии с жизнеутверждающим названием «Светлое будущее». А подарил мне эти произведения искусства начальник Галльского окружного управления Народной полиции генерал-майор Вилли Энгельман. Об Энгельмане болтали, будто он в юности служил в команде знаменитого Отто Скорцени и вызволял из неволи не то Муссолини, не то Хорти. Я полагаю, что в двадцать лет можно натворить и не таких глупостей. А помогал нам Энгельман не за страх, а за совесть. Наша агентурная сеть на треть состояла из его подчиненных. Этих полицейских-криминалистов Энгельман по нашей просьбе усаживал на нужные нам места, повышал в должностях и званиях, награждал медалями. У него было слабое здоровье. Может быть, этим объяснялась некоторая его замкнутость. В компаниях, даже очень тесных, он предпочитал отмалчиваться, редко шутил и смеялся, но был весьма обидчив. Шмидт его постоянно подначивал. Однажды рассказал в присутствии Вилли такой анекдот: «Решили однажды звери, как и люди, получить паспорта. Послали за паспортами в полицию льва, но тот вернулся ни с чем, весь израненный. Послали лисицу. Та пришла без паспортов и без шкуры. Послали осла. Через час тот каждому принес по паспорту. Звери изумились, а осел заявил, что он не совершал никаких подвигов. Просто в полиции служат все его друзья и родственники». Выслушав эту притчу, Вилли побагровел, но ничего не сказал, а очень скоро засобирался домой. Мы с женой тоже решили уйти, так как у нас дома оставалась маленькая дочь. Вилли пригласил нас в свою машину и долго катал по ночному Галле, связываясь по радиотелефону с отдаленными райотделами, выслушивая доклады дежурных офицеров и отдавая приказы. У него в округе было одиннадцать тысяч полицейских, целая полнокровная дивизия. Прощаясь с нами, генерал сказал: «Вот видите, в полиции служат не одни ослы». Энгельман умер в чине генерал-лейтенанта, не дотянув ни до пенсионного возраста, ни до катастрофы. Считаю, что ему повезло.

Читатель, очевидно, с нетерпением ждет, когда же я начну вспоминать о главном «штази» – недавно умершем министре госбезопасности ГДР генерале армии Эрихе Мильке. Весть о смерти этого человека вызвала в моем сознании массу ассоциаций – трагических, комических и не имеющих окраски. Первой из них почему-то стал кабачок Рольфа Лемана все в том же Галле. Лет тридцать пять тому назад я частенько захаживал в это заведение после работы, чтобы отведать горячих жареных колбасок-кнакеров, попить пивка, почитать готические надписи на стенах и полюбоваться женой хозяина красавицей Брингфридой, орудовавшей у стойки. Да и с Рольфом мы были на короткой ноге. Однажды я встретил Брингфриду в продуктовой лавке. Она была в слезах.

– Почему ты плачешь? – спросил я.

– Рольфа арестовали.

– За что?!

– Он негативно отозвался о товарище Вальтере Ульбрихте.

Вечером этого же дня замели и Брингфриду, имевшую наглость публично заявить о своем несогласии с действиями “штази”. Об этом мне не без злорадства сообщил немец, чья квартира находилась прямо над кабачком, Леманов.

– Эрих знает, что делает, – сказал он.

Речь шла вовсе не об Эрихе Хонеккере, который был тогда не у дел, а о Мильке. Я подумал, что, очевидно, сосед Леманов и есть тот самый стукач, который заложил их. Агентурная сеть МГБ, ориентированная на выявление внутренних врагов, была невероятно густой. Борьба с инакомыслием в ГДР велась суровая. Читатель будет смеяться, когда узнает, что мои немецкие друзья просили меня привезти из Москвы романы Ремарка и Белля на немецком языке.

Я уже писал, что у меня было много друзей в разведке и контрразведке ГДР. Что же касается политического сыска, то к этому направлению деятельности любой охранки я относился и отношусь с брезгливостью, считаю его бесполезным и даже вредным. Бесполезным потому, что ни одному политическому сыску еще не удалось спасти от краха гниющий режим. Вредным потому, что любой политический сыск постоянно лжет, вводя лидеров той или иной страны в заблуждение об истинном положении вещей в государстве и тем самым побуждая их принимать неверные, а порой роковые решения. Политический сыск развращает нацию стукачеством и тормозит общественный прогресс, поскольку борется с прошлым против будущего.

О министре МГБ в ГДР рассказывали такой анекдот. Пошли как-то Мильке с Андроповым на охоту. По зайчишкам. Ходили, ходили, ни одного зайца не убили, а подстрелили только хомяка. Сидят после охоты в избушке лесника пригорюнившись, бутылку давят, молчат. Вдруг вбегает адъютант Мильке и кричит с порога: «Приятная новость, шеф! Мы только что допросили хомяка, так хомяк признался-таки, что он заяц».

Через неделю Рольфа и Брингфриду выпустили из следственного изолятора, который местное население окрестило «Красным быком». Это мрачное кирпичное здание, окруженное высоченными стенами с вышками на углах, действительно походило на старого быка в загоне. Охрана своими руками оборудовала в тюрьме пивную с баром для себя. Комнату обставили грубой тюремной мебелью, окна забрали в решетки, а на каждый стол бросили по паре наручников. Не знаю, бывал ли в этой пивной сам Мильке, но слышал, что его заместителю такая экзотика очень понравилась.

Побывав в гостях у «быка», Рольф повесил над стойкой своего кабачка большой цветной портрет Ульбрихта, а каждого, кто непочтительно отзывался о лидере социалистической Германии, без лишних слов вышвыривал на улицу. То, что сделали с ним и его женой, оказалось просто одной из форм профилактики. Однако отпускали далеко не всех. Политические тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря первого немецкого государства рабочих и крестьян никогда не пустовали. При Ульбрихте сажали часто, при Хонеккере реже, но во всех подобных случаях за этим угадывалась фигура Мильке. А еще была самая непроходимая в мире и опасная для жизни граница между двумя Германиями, к оборудованию которой Мильке крепко приложил руку. Собственно, эта граница и служила основным поводом для большинства негативных высказываний в адрес режима, ибо жизненный уровень и социальные гарантии в ГДР соответствовали хорошим нормам. Там в очередях за колбасой и на каморку в коммуналке никто не стоял, студенческая стипендия была самой высокой в мире, а рождаемость – самой высокой в Европе.

Меня часто спрашивают, был ли я знаком с главным «штази». Я-то с ним был знаком, да он со мною – нет. Он повесил на мою грудь много государственных и прочих наград ГДР, но всякий раз, исполнив этот ритуал, тут же обо мне забывал, ибо я обитал не на его уровне. Правда, однажды Мильке здорово меня напугал, и об этом стоит рассказать.