Эдуард Филатьев - Бомба для дядюшки Джо Страница 25

Так обстояли дела в физических лабораториях страны Советов. А за рубежом, где к разгадыванию урановых загадок подключились лучшие умы человечества, кое-какие результаты уже появились. И были они весьма обнадёживающими.

Физики ищут ответы

Наиболее деловой подход к урановой проблеме продемонстрировали немцы. Не успели Ган и Штрассманн опубликовать свою знаменитую статью, как в Управление вооружений вермахта поступило предложение начать работы по созданию нового вида оружия — урановой бомбы. Авторами заявки были директор Гамбургского института физической химии Пауль Хартман и его ассистент Вильгельм Грот. Мгновенно оценив главную привлекательность цепной реакции, учёные писали:

«Та страна, которая сумеет практически овладеть достижениями ядерной физики, приобретёт абсолютное превосходство над другими».

Для стремившихся к мировому господству нацистов эти слова прозвучали как нельзя кстати, и исследовательский отдел Управления вооружений, которым руководил заведующий кафедрой физики Берлинского университета профессор Эрих Шуман, не дожидаясь приказа сверху, распорядился заняться ураном.

Работы возглавил доктор Курт Дибнер, выпускник Галльского университета, специалист по взрывам и взрывчатым веществам. На полигоне Куммерсдорф под Берлином он организовывал специальное Исследовательское бюро, в которое вошли молодые физики и электрики, члены нацистской партии.

Как только об урановой активности немцев узнали в Соединённых Штатах, физик Лео Сцилард, успевший на себе самом испытать все «прелести» национал-социализма, стал призывать своих коллег немедленно прекратить публиковать материалы по атомной тематике. Чтобы ими не смогли воспользоваться фашисты.

Энрико Ферми возмутился:

— Как это — прекратить публикации? А свободный обмен мнениями? А научная солидарность? А приоритет в открытиях, наконец?

И темпераментный итальянец категорически отказался засекречивать результаты своих размышлений и экспериментов. Другие физики, выросшие в Соединённых Штатах и с детства привыкшие к свободе словоизъявления, на антифашистский призыв Сциларда просто не откликнулись.

Тогда Сцилард принялся рассылать письма зарубежным учёным. В них он говорил, что «мир ждёт беда», и поэтому необходимо срочно вмешаться. А в одном из писем даже употребил фразу, ставшую со временем довольно популярной в научных кругах:

«Для успеха не надо быть намного умнее других, надо просто быть на день быстрее большинства».

1 апреля 1939 года очередное послание Сциларда прилетело в Париж — к Фредерику Жолио-Кюри. В телеграмме было всё то же предложение: воздержаться от публикаций. Жолио поначалу воспринял эту весть из-за океана как первоапрельскую шутку. Но когда понял что к чему, ответил самым решительным отказом. Парижские физики в тот момент очень нуждались в финансировании, а получать деньги, не публикуя отчётов о работе, было невозможно.

К тому же в лаборатории Жолио уже работали физики Ганс Хальбан и Лев Коварский, бежавшие из гитлеровской Германии. Они призывали своих французских коллег форсировать работы по разработке урановой бомбы.

То же самое происходило и в Великобритании, где нашли приют многие немцы-антифашисты. Один из них, физик Рудольф Пайерлс, настойчиво убеждал англичан начать разработку оружия на основе урана. К его призывам британские власти отнеслись с пониманием. И уже в апреле 1939 года в Лондоне был создан специальный правительственный комитет, в задачу которого входила координация работ по оружейной атомной тематике.

А в Советском Союзе к малопонятной «урановой проблеме» продолжали относиться без всякого почтения. И не только во властных структурах, но и в академических кругах.

В ту пору в стране распевали песню, которая завершалась так:

Наших нив золотистыхне потопчут фашисты,мы в засаде налётчиков ждём.По дорогам знакомымза любимым наркомоммы коней боевых поведём!

Боевые кони наркома Клима Ворошилова считались тогда главным залогом боевого успеха. Поэтому ни о каких урановых бомбах ни маршалы, ни комиссары даже думать не хотели.

Впрочем, нельзя сказать, что власти страны Советов ни атомами, ни их ядрами не интересовались вообще. Было в СССР могущественное ведомство, в котором о тайнах атомных ядер не забывали. И в этом не было ничего удивительного, так как учреждение это являлось разведывательном, а его сотрудники занимались поиском и похищением чужих тайн. Называлось это ведомство Управлением государственной безопасности (УГБ). В 1939 году его научно-технический отдел возглавил Леонид Романович Квасников, недавний выпускник Химико-технологического института имени Менделеева и аспирант Московского института химического машиностроения.

После многочисленных чисток чекистских рядов в УГБ наркомата внутренних дел остро ощущалась нехватка кадров. И Квасникова направили на укрепление энкаведешных рядов — он стал начальником научно-технической разведки. В его воспоминаниях впоследствии появились такие строки:

«Никаких ориентировок в смысле выбора приоритетов научных направлений, по которым должна была осуществляться разведка, мне никто не давал. Первое задание, направленное мною в наши резидентуры, состояло в том, чтобы первостепенное внимание они обратили на разработки в области использования атомной энергии как для создания нового вида оружия, так и для нового вида энергетики».

На самом ли деле «атомный вопрос» уже в 1939 году стал главным приоритетом в деятельности советской разведки, или

во время написания мемуаров Квасникову захотелось предстать перед читателями в образе мудрого провидца, сегодня сказать трудно. Слишком мало опубликовано документов, способных дать однозначный ответ. Однако сам факт того, что в конце тридцатых годов разведорганы страны Советов проявляли интерес к зарубежным урановым секретам, вряд ли стоит подвергать сомнению.

Тем временем в мировой политике стали выявляться кое-какие неожиданные симпатии. Вальтер Кривицкий в своей книге отметил:

«10 марта 1939 года состоялось первое выступление Сталина после аннексии Германией Австрии и Судет, где он высказался о Гитлере настолько доброжелательно, что это стало шоком для всего мирового общественного мнения. Он упрекнул демократические правительства за то, что они плетут заговор с целью „отравить атмосферу и спровоцировать конфликт“ между Германией и Советской Россией, для которого, как он выразился, „нет никаких видимых причин“.

Через три дня после сталинской речи Гитлер подверг расчленению Чехословакию. Ещё через два дня он полностью покорил её. Конечно, это произошло в результате чемберленовской политики умиротворения Гитлера. До мирового общественного мнения тогда ещё не дошло, что это был ещё и результат сталинской политики задабривания».

Полная оккупация Чехословакии давала Германии доступ к чешским урановым рудникам.

Когда об этом стало известно за океаном, Энрико Ферми словно прозрел:

— О какой свободе в обмене мнениями, о каком приоритете в открытиях можно говорить, когда эти немцы вытворяют такие вещи?!

16 марта Ферми покинул Нью-Йорк и срочно отправился в Вашингтон. С письмом к начальнику американского военно-морского флота. В этом послании предлагалось начать работы по созданию сверхбомбы из урана.

Военные встретили учёного с большим радушием, внимательно выслушали и вежливо попросили заходить ещё. Но как только Ферми ушёл, сказали:

— Этот итальяшка — сумасшедший!

В Советском Союзе физиков-ядерщиков «сумасшедшими» никто не называл. Более того, советское правительство приняло решение (это случилось 15 мая 1939 года) не препятствовать объединению физиков-ядерщиков. Академикам тут же сообщили:

«Совнарком разрешил Академии наук сосредоточить работу по исследованию атомного ядра в Академии наук СССР и выделить необходимые лимиты капиталовложений за счёт плана капитальных работ Академии на 1939 г…».

Это правительственное решение было очень странным, слегка лукавым и, главное, чреватым самыми непредсказуемыми последствиями. Ведь с одной стороны, решать заковыристый «урановый вопрос» власть предоставляла самим учёным — прекрасно! Но, с другой, никаких денег не выделяла! Дескать, если физикам так уж хочется изучать атомные ядра, пусть себе изучают! Пусть!.. Но… «за счёт капитальных академических работ».

Впрочем, учёных вполне удовлетворило и такое решение — какая-никакая, а всё же поддержка. Да и страсти в научных кругах были в этот момент накалены до предела — заинтересованные стороны спешили «поделить» недостроенный ускоритель.