Роман Арбитман - Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать Страница 25

Ну как вам меню? Экзотично? Специфично? То ли еще будет: раз уж текст романа сервирован к столу в редакции Елены Шубиной, нас ожидает чтение для гурманов. Подобно ресторанам Липскерова, его свеженаписанный роман устроен по принципу «шведского стола»: заплативший за вход набирает на поднос кучу всякой всячины. Правда, есть-то можно по очереди, а вот читать приходится все сразу, поливая пирожные кетчупом и намазывая конфитюр на бифштекс.

Но продолжим. Пора представить других персонажей, положительных и нет. Среди первых — ксилофонистка Настя Переменчивая, влюбленная в Ивана, и импресарио Жагин, который под влиянием Ивана почти отказался от стяжательства. В компании двух апостолов человек-инструмент, уже наполовину деревянный, но несломленный, едет на гастроли в провинцию, чтобы под гипнотизирующий ксилофонный звон проповедовать местной элите учение о бесконечности Вселенных и, как следствие, о личном бессмертии. По правде говоря, Ванина мудрость взята Липскеровым напрокат — отчасти у физика Хью Эверетта III, который еще в 1957 году заложил основы теории Мультиверсума, отчасти у юного Левки Гайзера из повести Владимира Тендрякова «Весенние перевертыши», где сходный набор идей занимал пару абзацев.

На беду Ивана, два отрицательных героя романа, психиатр-маньяк Яков Михайлович и его сын, получеловек-полудятел Викентий, верят в оригинальность заемных откровений героя. Психиатр, считая себя воплощением Материи, хочет дать бой Ивану как средоточию Веры и Духа. Однако перед этим даже злодеям необходимо подкрепиться: «Родственные связи — главное! Съешь котлет. Кстати, вкусные». К счастью, и апостолы не страдают отсутствием аппетита: незадолго до того, как голова импресарио превратится в новую планету (есть в финале и такой оптимистический сюжет), Жагин заглотнет пятнадцать сырников и отправит в ротище «всю яичницу с четырьмя солнцами». Ам-ам — добро побеждает зло.

Еда для профессионального ресторатора — универсальный барометр. Каждый изгиб сюжета нам подадут в специях кулинарных аллюзий. Если отчим Вани «воздержится от барана, удовлетворившись курицей», то судьба мальчика изменится. Если Настя задорно «хрустнула огурцом» и помидоры «вспыхнули багровым рассветом в эмалированной миске», то впереди маячит романтическая сцена, а сексуальный акт будет похож на акт гастрономический (герою под силу «всосать Настину невинность, как мякоть хурмы»). Даже членовредительство прописано в меню отдельной строкой. Когда Иван, уснув у батареи, получит ожог, писатель с дотошностью заметит: «Правая щека почти зажарилась в котлету». Хорошо, что автор не уточнит, в какую именно, пожарскую или по-киевски.

Впрочем, не будем строги к Липскерову. У его потенциального читателя есть право выбора между книгой и «шведским столом»: цены примерно одинаковые. И в конце концов, богиня Кулина, покровительница общепита, только с богом коммерции Гермесом состоит в хороших отношениях, а с музами изящной словесности — Эрато, Каллиопой и Евтерпой — уж как получится.

Тут помню, тут не помню

Владимир Маканин. Две сестры и Кандинский: Роман. М.: Эксмо

В былые времена никто не обзывал Владимира Маканина живым классиком, зато в его произведениях было много ярких сюжетов и живых характеров, памятных до сих пор. Тут и самодельный гуру старик Якушкин («Предтеча»), и деловитая спекулянтка Светик («Старые книги»), и самоубийственно упертый Толик Куренков («Антилидер») — неудачники, везунчики, люди свиты, романтики, продолжающие жить на первом дыхании, и прагматики, которые притормозили, чтобы обустроить себе уютную отдушину.

Вся эта пестрая публика счастливо уворачивалась от наиболее злостных канонов соцреализма и могла бы легко перекочевать в постсоветскую литературу. Но сам писатель почему-то рассудил иначе. Для него конец 80-х стал Рубиконом: в реку с быстрым течением соскользнул прежний Маканин, а уже из реки выбрался Маканин новый — степенный, как дядька Черномор и чеховский Ионыч, вместе взятые. Внятность фабул и прозрачность слога затерялись на том берегу; место литературы для чтения заняла Литература Со Значением, ценимая критикой. В 90-х годах премию «Букера» получила маканинская повесть «Стол, покрытый сукном и с графином посередине» — мутный алхимический марьяж сказки с Кафкой. Каждого, кто сегодня вспомнит в повести хоть что-то, кроме заглавной мебели, тоже надо премировать.

Тем не менее переход Маканина из разряда просто писателей в ранг писателей маститых состоялся, а еще одна крупная награда — «Большая книга» 2008 года за роман «Асан» — закрепила статус литературной глыбы. Триумф, правда, был чуть подпорчен скандальной перепалкой между участником чеченской кампании Аркадием Бабченко и невоевавшим романистом. Первый уличал второго в катастрофическом незнании реалий, второй с олимпийских высот снисходительно объяснял первому, что-де ветеран может быть не так хорошо осведомлен о военных событиях, как автор, изучивший мемуары генерала Трошева. Критика приняла сторону Маканина, и все же тот решил отложить очередную мысленную командировку на Кавказ. А потому в романе «Две сестры и Кандинский» остался в пределах Садового кольца.

Итак, обе героини новой книги, сестры Ольга и Инна, живут в Москве времен перестройки. Инна — экскурсовод, а Ольга обустраивает у себя в подвальчике домашний алтарь, посвященный художнику Кандинскому. Возлюбленный Ольги Артем — депутат Московской городской думы. Он спасает художников-неформалов от милицейского преследования и пылко выступает на митингах с призывом отменить цензуру, но вдруг выясняется: трибун Артем — действующий стукач КГБ. Вся его карьера накрывается медным тазом, вакантное место в Ольгином подвальчике занимает рок-музыкант Максим; потом объявляется его папаша, пропахший тайгой сибирский стукач, а под конец сестры, уже совершенно чеховские, плачут светлыми слезами. Они бы рады свалить «в Москву! в Москву!», но они, увы, и так уже в Москве, отступать некуда.

В издательской аннотации книга названа «ярким свидетельством нашего времени», а рецензенты нахваливают «абсолютную убедительность» описываемого, сулят читателю «погружение в 1990-е, время иллюзий и надежд» и, памятуя о придирках Бабченко, объявляют: «Теперь-то никто не упрекнет автора в том, что он не ориентируется в материале»…

Как бы не так! При внимательном рассмотрении заметно, что сюжет книги Маканина настолько же близок к исторической реальности, насколько и сюжет поэмы Ляписа-Трубецкого о Гавриле-почтальоне. С «материалом» творится чехарда: на самом деле Мосгордума появилась только в конце 1993-го, художников в столице не гоняли с конца 80-х, КГБ упразднили в 1991-м, а цензуру, с которой бился думский Артем, отменили еще в 1990-м. Персонажи упоминают «подскочивший рейтинг», «крутого спонсора», «офисных клерков», «корпоративные встречи» и киллера, которого нанимают «за тыщу зеленых», — но это из других, послеми-тинговых, времен, когда принадлежность человека к спецслужбам не топила политическую карьеру, а совсем даже наоборот…

Барское пренебрежение к точности детали подрывает доверие к героям, которые у позднего Маканина и так-то изъясняются с надрывом провинциальных трагиков, чьи главные знаки препинания — восклицательные. Впрочем, у художника Василия Васильевича Кандинского был однофамилец — психиатр Кандинский, Виктор Хрисанфович. В книге «О псевдогаллюцинациях» он анализировал случаи «обманов памяти» и «состояний патологического фантазирования». Присутствие в заглавии имени того, второго, Кандинского могло бы, пожалуй, снять многие претензии к автору романа.

Сбрось муму с поезда

Александр Никонов. Анна Каренина, самка. М.: АСТ

«Анна Каренина была крупная, здоровая самка. Все здоровые самки похожи друг на друга. А все нездоровые больны по-разному. Ее молочные железы имели вид упругих плотных выступов…» И т. д.

Стилистика сочинения Александра Никонова ясна с первого же абзаца. Если в глазах героини Льва Толстого «вспыхивал радостный блеск, и улыбка счастья изгибала ее румяные губы», то у Никонова «мимические мышцы ее мордочки непроизвольно сократились, показав стороннему самцу, что эмоциональное состояние самки выше среднего». Чуть позже нам в таком же глумливопознавательном» стиле расскажут о Каренине («брачный партнер Анны в последнее время совокуплялся с нею не чаще одного раза в месяц»), о Вронском («пышущий тестостероном Вронский мог осуществить до нескольких завершенных коитусов в сутки») и других персонажах и явлениях. Лет с трех все дети обычно догадываются, что «принцессы тоже какают», но лишь для немногих это открытие останется главной правдой о взрослой жизни. Никонов — такой вот трехлетка, только вооруженный томом энциклопедии. С ее помощью он объяснит, что сочувствие — одна из «острых психофизиологических реакций в ответ на внешние раздражители», а Пушкин «умел таким образом складывать слова, что получался ритмический рассказ, который воздействовал на эмоциональную сферу сильнее, чем ритмически не согласованный текст…».