Михаил Салтыков-Щедрин - Сатиры в прозе Страница 27

Что касается до жизни, то какие поучения могли мы извлечь из нее? Шли мы все по отлогому месту, не знали ни оврагов, ни пригорков, не ехали, можно сказать, а катились. Урожай у нас — божья милость, неурожай — так, видно, богу угодно; цены на хлеб высоки — стало быть, такие купцы дают; цены низки — тоже купцы дают… Господи! и жарко-то нам, и объелись-то мы, и не умеем-то, и не знаем-то… поневоле со всякою мыслью свыкнешься, со всяким фактом примиришься! О чем тут думать, чем озабочиваться! Жили как-нибудь прежде, проживем как-нибудь и теперь и после! Разве поможешь тут думаньями да размышлениями? И точно, мы не думали и не размышляли; разве по хозяйству что-нибудь укажешь, да и то больше рукой, а не словом…

Итак, ни наука, ни жизнь не дают действительного содержания для нашего витийства. Понятно, что при таких данных мы поневоле должны ограничиваться одними вступлениями и предисловиями, но зато в искусстве предисловий мы в самое короткое время сделали столько успехов, что едва ли не обогнали на этом поприще все народы земного шара.

Послушаем наших ораторов.

— Милостивые государи! — говорит престарелый князь Оболдуй-Тараканов (о происхождении и заслугах этого значительного древнего рода я когда-нибудь доложу читателю особо). — Милостивые государи! не подлежит никакому сомнению, и все вы, конечно, со мною согласитесь, что нашему любезному отечеству открывается будущность не только прекрасная, но даже, смею думать, и блестящая. Я, милостивые государи, и часто и много об этом помышляю в тиши моего уединения, и сознаюсь вам искренно, что результат моих помышлений есть таков: ни одно в мире отечество не имело столько прекрасных залогов, столько утешительных и вместе с тем несомнительных принципий и данностей будущего благополучия, сколько имеет их наша матушка-Русь православная. Возьмемте древний Рим, взглянемте из нашего отдаления на Северо-Американские Штаты, сошлемтесь на Францию и Англию (уж я не говорю, милостивые государи, об Испании!) — что мы видим? Везде раздоры, везде партии; Марий завидует Сулле, Аннибал Сципиону и т. д. Взамен того, что видим у нас? Города цветут, селения процветают, порядок не нарушается, армии удивляют мир своею благоустроенностью, пролетариат невозможен, просвещенное дворянство стремится и изъявляет готовность на все, что может приумножить честь и славу отечества, почтенное купечество с своей стороны жертвует, добрые земледельцы благоденствуют и наслаждаются плодами рук своих… одним словом, все сословия соединены одною, и притом неразрывною, так сказать, цепью! Не говорю здесь о разных географических данностях, но не излишним считаю напомнить здесь, что мы имеем Сибирь, которая, как известно, составляет весьма важное подспорье в нашем гражданском и государственном быту. Таково наше настоящее, милостивые государи! Есть ли что-нибудь подобное в других государствах? Встречалось ли такое соединение единодушия с благодушием в какие бы то ни было отдаленные времена истории? Никогда и нигде. — Вот плоды моих посильных размышлений! Но от настоящего обращусь к грядущему, позволяя себе поднять трепетною рукою завесу, его скрывающую. (Лицо князя начинает мало-помалу перекашиваться.) Что̀ вижу я там, достойные мои слушатели? Я вижу усовершенствованные пути сообщения, вижу беспримерное развитие нашей промышленности, испытавшей на себе влияние благотворного и оплодотворяющего кредита, вижу процветание земледелия и скотоводства, вижу свободный труд, господа! Нет сомнения, что сей последний есть такой же нерв земледелия, как кредит — нерв промышленности. Благодаря новейшим изысканиям наших ученых, это истина несомнительная, и с нашей стороны было бы не только неблагоразумно, но и нерасчетливо отвергать ее. Итак, прежде всего заявим, милостивые государи, наше сочувствие благодушной принципии, которая в отвлечении, то есть взятая сама по себе, не терпит возражения. Да, я первый готов подать пример в этом смысле, первый во всеуслышание готов сказать всем и каждому, что без свободного труда нет и не может быть надежных условий истинного процветания для государства! И не один я так думаю; все мы, господа, сколько нас ни есть, единодушны в этом отношении! Но если с вершин отвлеченности мы спустимся к низменностям практичности, если от умозрений великодушия обратимся к применяемости обыкновенных наших житейских условий — что мы должны заключать? То, милостивые государи, что всякая теоричность прежде всего должна быть поверена практичностью, и только тогда можно судить, в какой степени может быть достигнута применяемость условий. Но несправедлив будет тот из вас, достойные слушатели, кто из слов моих заключит, что я враг теорических требований или осуждаю свободный труд в его отвлеченности. Повторяю, что мы все, и притом всеми силами души, должны стремиться к осуществлению этой мысли, но, как человек практичности, как земледелец, прибавляю: надо предварительно поверить эту мысль в ее осуществительности, надо определить течение ее в ее постепенности, надо приготовить почву, милостивые государи, и тогда уже, и только тогда, начать сеять наше прекрасное семя! Сойдем в тайники души своей, спросим себя с полною откровенностью: готов ли он к встрече с теми трудностями жизни, с которыми будет неизбежно сопряжено его новое положение? И заметьте, господа, я не говорю о готовности умственной или нравственной… нет, я говорю о простой готовности физической… да, не более как физической! Какие отличительные черты встречаем мы в поселянах наших? Младенческую беспечность и некоторую наклонность к сладостному far-niente.[79] Поселянин, как дитя, срывает цветы жизни, не заботясь о будущем и вполне следуя евангельскому изречению: довлеет дневи злоба его. И все в его существовании было приспособлено к этому порядку вещей, все ему улыбалось и ничто не огорчало. Требовались ли правительством подати и повинности — они платились за него; постигал ли страну неурожай — его ожидали богатые запасы землевладельца, всегда готового поспешить на помощь ближнему. Повторяю: он срывал цветы жизни, не касаясь корней ее. Если мы оторвем его от этого идиллического настроения души, если поставим его лицом к лицу с суровой мачехой-действительностью — чего можем мы ожидать? Не того ли, что он захиреет и зачахнет, как хиреют и чахнут тепличные растения, быв пересажены из теплой и влажной атмосферы теплиц на холодную и негостеприимную почву наших северных полей?.. Итак, господа, во имя живого, всегда присущего нам чувства чести, я умоляю вас быть осмотрительными! Я умоляю вас не спешить навстречу волнам пожирающего океана, но девизом ваших будущих действий избрать слова, глубоко начертанные в моем собственном сердце: неторопливость и постепенность!

Князь кончает при всеобщем ропоте одобрения. Он очень доволен собою и, по-видимому, с гордостью сознает, что вполне исполнил долг, предписываемый природою: сходил в Америку, побывал в Риме, заехал даже во Францию, не говоря об Испании, высказал несколько приятных слов о «теоричности» и не навлек никакого сомнения насчет знакомства своего с грамматикой и словосочинением. Престарелое лицо его лоснится; рот улыбается до такой степени широко, что, кажется, так и хочет сбегать посмотреть, что делается на затылке; самая спина вздрагивает какою-то веселою, юношескою дрожью, как будто и она во что бы то ни стало хочет принять участие в недавнем словесном торжестве.

Слушатели тоже, с своей стороны, довольны. Приятель князя, Андрей Карлыч Кирхман, успел шепнуть им на ушко, какой истинный смысл следует придавать словам: «постепенность и неторопливость»; многие, вследствие этого толкования, весело потирают себе руки, а уважаемый Сила Терентьевич Барсученко считает долгом незамедлительно и от имени всех возблагодарить князя.

— Позвольте и мне, господа, — говорит он мягким, словно бланжевым голосом, — позвольте и мне положить свою лепту на алтарь отечества!.. Золотое вы слово сказали, князь, насчет этой теоричности! Конечно, в том и сомневаться нельзя, что все мы не прочь, и все мы чувствуем, что любовь к матушке-России есть первый долг и священная обязанность.

Князь очень верно это выразил, и хотя я не имею блестящего образования, но понимать могу. Только уж насчет этой теоричности скажу, что лучше бы совсем ее не было! Я долго на свете живу; сначала в полку служил, а с тех пор, вот уж тридцать лет, управляю имениями моими и жены моей, и всегда имел перед глазами одну практичность, а теоричности нигде не видал. Да и не было ее совсем в наши времена. Следственно, если слово ваше, князь, об теоричности можно назвать золотым, то другие слова ваши о постепенности и неторопливости нельзя назвать иначе, как бриллиантовыми! Довольно.

За Барсученком выступает на сцену отставной капитан Постукин, но он не говорит, а только беспорядочно махает руками и страшно при этом оттопыривает губы. За Постукиным следуют Петровы, Ивановы, Федоровы, Григорьевы и прочие потомки коллежских асессоров, Амалатбековы, Уланбековы, Млодзиевские, Войдзицкие… и всю эту компанию достойным образом заключает отличающийся представительной наружностью маркиз де Шассе-Круазе. Сердце земли надрывается скорбью, реки выходят из берегов, Лиссабон разрушается, и рыба-кит выбрасывает из себя Иону от их благодарных воплей и восклицаний: «Постепенность! Постепенность!» — стонет этот новый кагал!