Тадеуш Голуй - Личность Страница 29

— Не о тебе речь, — как бы упреждая его возражения, говорит «Лех», — дело в товарищах, судьба которых зависит от тебя. А потом ведь — это же не бегство. Где бы ты ни был, ты будешь с нами.

— Привык я ко всему этому. — «Штерн» сокрушенным жестом показывает на полки и пачки книг. — И мне кажется, что я и других заставил привыкнуть к тому, что я здесь, несмотря ни на что. Понимаешь? Помню, как вначале сюда приходили незнакомые люди, останавливались перед витриной, чтобы убедиться, что я здесь. Может быть, это и смешно, но что-то в этом есть настоящее, правильное. Мне кажется, как только меня здесь не станет, сразу найдется множество доносчиков, которые доложат кому следует, кто я такой, а тот факт, что я нахожусь здесь, удерживает их. Возможно, они даже полагают, что, если я тут, несмотря ни на что, мое присутствие разрешено теми, кому они могут донести на меня, вот поэтому-то они и молчат. Не знаю. Все это — мои домыслы, но я благодарен тебе, что ты предостерег меня.

Он протянул из-за кипы книг перепачканную руку, рукава на рубашке закатаны, видно сильное предплечие, шершавый розовый локоть. В этом жесте нет ничего патетического, но эта протянутая рука означает заверение в дружбе.

«Штерн» остался в городе, по-прежнему работал в книжной лавке, и никто из руководства организации не решался поднять вопрос о его уходе из магазина, хотя Добрый и Петр Манька в его отсутствие не раз говорили, что он поступает легкомысленно. Мария даже позволила себе высказать предположение, что поведение учителя подозрительно. Она не знала, чем именно он занимается в организации, и считала, что он только руководитель группы своих бывших учеников. Так она и называла его: руководитель, а «Лех» не поправлял ее. Он не посвящал Марию в дела организации, рассказывая лишь о целях борьбы и об отдельных акциях.

Спустя примерно месяц после описываемых событий «Леха» направили в деревню, где хранился запас бумаги, после этого он часто курсировал между Гурниками и домом, где жила дочка «Штерна». В начале декабря в войну вступили Соединенные Штаты. Требовалось тотчас же определить отношение к этому, выпустить листовку, а оба множительных аппарата находились в деревне у Мани.

На полях лежал снег. Подвода, на которой ехал «Лех», была гружена мебелью, кто-то из горожан вез ее в деревню в порядке оплаты натурой. Они ехали по спокойной белой равнине, километрах в шести от города дорогу им преградили трое молодых людей в тулупах, меховых шапках, вооруженных винтовками. «Лех» был без оружия, хотя и знал, что в этих местах орудуют бандиты, но эти, пожалуй, ничем не походили на уголовников, лицо же их командира показалось «Леху» знакомым.

— «Коза»! — радостно крикнул он. — Жив, старик? Привет. Не узнаешь меня?

Тот, к кому он обратился, стащил его с подводы, облапил и расцеловал. Это был его товарищ по гимназии, сын полицейского А. П., который якобы погиб в сентябре 39-го. Сын человека, который предал.

— Чудом попал в лоно отчизны, — смеется «Коза». — Да знаю, знаю, что хочешь сказать, что отец в лагере, Знаю. Куда едешь? Подвезешь нас малость? А?

— Лучше бы нет. Я… тоже. — Он взмахивает рукой, показывая на винтовки.

— А жаль. Понимаю. Как вернешься, надо бы встретиться. Я буду в городе, теперь, наверное, постоянно, посмотрим. Знаешь, давай встретимся, как раньше, в Татарском Яру.

— Нет, там — ни за что.

— Почему?

— Сразу видно, что давно здесь не был. Там несколько тысяч расстреляли.

— Евреев, — поясняет один из его спутников.

— Ага, понимаю. Так где же?

Они условились встретиться в заброшенной каменоломне, куда еще в школьные годы нередко забредали, прогуливая уроки. «Лех» поехал дальше и без приключений добрался до деревни. Он очень любил девчушку «Штерна», любил эти встречи, вручение ей подарков от родителей, любил видеть радость ребенка и ее вопросы о папе и маме, задаваемые с детской печалью. Он любил и красивую панну Маню, и неизменные разговоры с ней о «Штерне». Ее такие простые слова, вроде бы не имевшие к нему отношения, говорили о многом, и не нужно было быть таким уж знатоком человеческой души, чтобы понять, что она любит «Штерна» и любовь эта не замерла от долгой разлуки, живет в ней, даже без грусти, словно так и должно быть…

Полдень в каменоломне, белизна снега и серая стена скалы, черные рельсы узкоколейки, перерезанные ребрами шпал, торчащих из-под снега, дощатая будка. «Коза» пришел на встречу в толстой куртке, в сапогах.

— Не буду юлить перед тобой: меня перебросили в Польшу с заданием, мне нужны надежные люди. Как ты?

— Ты о чем?

— У меня нет времени дискутировать. А может, ты с нами? Немцы разгромили в Гурниках нашу организацию, сейчас трудно разобраться. Работаешь?

— Работаю, но не там, где ты думаешь.

— Как это «не там»? Старик, теперь все мы — в рядах одной подпольной армии, все должны ей подчиняться. Это приказ.

— Чей?

— Верховного командующего, правительства.

— А я не признаю твоего правительства. Имею право?

— Брось, не шути. Ты говорил, что ты в подполье. Если не у нас, не с нами, тогда где? Где, спрашиваю?! Я тут узнал, что у нас коммунисты орудуют, только не хочется мне верить, что они тебя поймали на крючок. За это, старик, пуля в лоб.

— Ну так стреляй. Брось пугать, я — проверенны и, я здесь все время был, а не за границей. Ну стреляй, это ведь легче, чем думать.

— Нужно будет — выстрелю, не сомневайся. Так вот, значит, как, красным заделался.

В голосе «Козы» слышится не только злоба, но и любопытство. Ведь они насквозь знают друг друга, так ему по крайней мере казалось. В гимназии «Лех» был горячим сторонником Пилсудского, по случаю смерти маршала писал даже траурные стихи, входил в скаутскую организацию, которой руководили националистические деятели, — словом, всегда был «своим парнем», а тут — на тебе, загадка. «Коза» прибыл издалека, оттуда, где людей четко делили по полочкам и критерии этого деления не обсуждались. Откуда ему было знать, что происходило в стране. Он терпеливо ожидал разъяснений от своего бывшего однокашника, безуспешно пытаясь сам подсунуть ему ответ, называя фамилии общих знакомых, которые ушли в боевой отряд «Союза».

— Говорят о них, что к красным подались, значит, не ты один?

Разговор становится опасным. По ниточке «Коза» может добраться и до клубка, не так уж трудно: ученики — учитель гимназии — он.

— Слушай-ка, — говорит «Лех», не желая продолжать разговор. — Не валяй дурака. Этим ты ничего не сделаешь и никого не испугаешь, а о нашем разговоре советую позабыть как можно скорее. Бойся сам. Вот так-то! А твой отец, скажу я тебе, твой отец — предатель. Спокойно, спокойно, выслушай до конца. Да, предатель. Он взял деньги за освобождение людей и выдал их.

— Врешь!

— Спокойно. Есть доказательства.

— Отец ведь попал в лагерь.

— Это еще ни о чем не говорит.

— Тебя выпустили на свободу из гестапо, а отца отправили в Освенцим. Кто же предатель?

— Спрячь пушку, «Коза». Хватит дурачиться. Ты за отца не ответчик, а меня тоже не пробуй замарать. Наша организация взяла заложников, чтобы нас выпустили. А теперь послушай доброго совета: катись-ка ты из Гурников к своему верховному командующему.

«Коза» прячет пистолет, его лицо выражает недоумение, на щеках нездоровый румянец, а глаза — мутные, потухшие. Он слушает, что ему говорит «Лех»: о будущем, о полной свободе человека, об уничтожении всякой эксплуатации, о народном государстве, о братстве всех людей. Что он может противопоставить этому? Приказ? Возврат к порядкам 1939 года?

— Но мы ведь тоже не хотим зла, пойми, будут реформы, обязательно, но мы такими делами не занимаемся, мы только солдаты.

— А что твои солдаты делают сейчас? Борются с немцами? В партизанах?

— Нет приказа, — отвечает этот пришелец издалека, в голосе его чувствуется смущение, он не может найти нужных объяснений, он уже начал сомневаться в том, во что верил, в правоте своего дела, в честности отца.

Они расстаются не попрощавшись, чужие люди, говорящие на разных языках. Когда «Лех» доложил «Штерну» об их разговоре, в ответ услышал упрек в том, что беседа проведена неправильно, что он не убедил противника.

Особое положение «Штерна» основывалось, помимо всего прочего, еще и на том, что ему до сих пор не встречался достойный политический противник, и ему казалось, что он с любым справится, каждый ему по плечу. Ему попросту не представился еще такой случай, ои постоянно вращался в кругу людей с таким же, как и у него, образом мышления, многие его избегали, либо же он их избегал, и поэтому его теперешние убеждения сложились не в столкновении противоречий, не в острых дискуссиях, политических спорах, а в результате если и споров, то с печатными формулами, с безымянными авторами, с анонимными мыслями. Если и были столкновения, то скорее с самим собой, поскольку споры в руководстве были спорами в своей семье. Он не любил ходить по кафе, где зачастую велись ожесточенные дебаты по различным принципиальным вопросам, не было у него встреч с политическими противниками. Замкнувшись в тесном кругу друзей, он и впрямь чувствовал себя уверенным и сильным, но это была только видимость силы, потому что огромное большинство думало и считало иначе, о чем он тоже знал, но не сумел взять на себя роль трибуна революции, да и время было не то. И перед самой войной, когда учительствовал в Гурниках, он в контактах, по крайней мере личных, тоже ограничивался «своими», борясь с противниками лишь пером и выступлениями перед учениками. Положительные черты такой тактики проявлялись в динамизме руководимого им «Союза», в рискованных акциях, в хорошем настрое организации, негативные — в недостаточной ориентированности в действительности, в недооценке реального соотношения сил. Множество трудных вопросов, не решенных и не выполненных по сей день, когда я это пишу, именно поэтому казались ему простыми; он способен был собственные мечты воспринимать как реальность и нас заряжал сверх всякой меры оптимизмом. Однажды, когда зашел разговор о жителях Гурников, и все пытались доискаться причины, почему после сентябрьского поражения, имея столь горький опыт прошлого, большая их часть, едва оправившись от шока, продолжает симпатизировать старым политическим партиям, старым властям, «Штерн» заметил, что усиление фашистского террора и беспомощность прежнего государственного аппарата приведут к перелому в сознании этих людей, к переходу их на нашу сторону. Это, считал он, вопрос решенный. Другой случай: Добрый, который был коммунистом до мозга костей, выразил как-то сомнение в успехе революции социалистического тина и даже высмеял уверенность учителя в том, что она вспыхнет также и в Германии, в ответ тот удивленно раскрыл глаза и с детской ясностью заверил нас, что так и случится, потому что так должно быть.