Василий Стенькин - Без вести... Страница 29

Каргапольцев быстро выхватил свой пистолет, взвел курок.

— Стой, палач! Руки вверх! — Иннокентий прижал ствол пистолета почти к его груди. Железные руки сибиряка до хруста сдавили пальцы Милославского, и черный вороненый вальтер выпал. Подобрав пистолет и сунув его в свой карман, Каргапольцев брезгливо оттолкнул противника.

Милославский бессвязно забормотал:

— Я не хотел... Я только постращать...

И стал медленно оседать на колени. Челюсть отвисла, язык не слушался.

— Иннокентий... Кеша... Русские же мы, не губи... Грех на душу... Не замолишь...

Каргапольцев с отвращением смотрел, как Милославский ползал у его ног. В голове Иннокентия трудно ворочались какие-то чужие мысли: «А что, если отпустить? Ничтожество ведь, мразь. Он теперь не опасен, гадок только... Да и как пристрелить безоружного?» Он сухо приказал Милославскому:

— В машину!

Тот не сразу понял, оторопел от радости, но сил не было, с трудом поднялся с колен. В машине долго не мог прийти в себя. Но вот машина медленно тронулась по шоссе. Через некоторое время Милославский сбивчиво заговорил:

— Подумайте, господин Каргапольцев... вы же умный... ну, убьете, а потом что? Как сами станете жить? И по какому праву вы меня убьете? Старого, беспомощного... — он сбоку быстро взглянул на Иннокентия. — Умоляю, пощадите... Рабом вашим буду. — Он вдруг словно обрел силы, зашептал. — Озолочу... Богатым станете. В богатстве счастье, в богатстве! Вся сила в богатстве. Озолочу! Отпустите... Забудем все, будто ничего не было. Озолочу... Тут сейчас речка будет, спустимся к ней, поговорим...

Иннокентий молчал. Милославский свернул к реке, на травянистый пологий берег, остановил машину.

— Господи, я же знал, что вы умный человек, — к Милославскому возвращалась всегдашняя уверенность. — Я открою вам дорогу к счастью. Моя вечная благодарность, моя преданность всегда будет с вами... — Он полез в карман, вытащил тяжелый мешочек. — Возьмите... Золото... Это мне был презент от Нечипорчука в день рождения...

Иннокентий не шевелился, с изумлением разглядывал Милославского, будто видел его впервые. А тот трясущимися руками развязал шнурочек, высыпал на свою ладонь пригоршню золотых кусочков.

— Что это? — с ужасом спросил Иннокентий.

— Золото, — бодро ответил Милославский. — Зубы. Нечипорчук, негодяй, накопил в Освенциме. Что вы так странно смотрите? Зубы, перстни... А, понимаю, неприятно... Я тоже вез сегодня, чтобы переплавить в слиток. — Он вдруг усмехнулся. — А вообще-то золото не пахнет.

Иннокентий вынул вальтер, взвел курок. Очень спокойно проговорил:

— Ты спрашивал, подлец, по какому праву я собираюсь тебя убить? Я казню тебя, предателя, именем тысяч загубленных, замученных тобою невинных людей.

Иннокентий выстрелил, бросил на сиденье пистолет. Снял туфли, вошел в неглубокую реку, а когда вышел из нее, недалеко был город. Там он смешался с толпой.

На второй день в некоторых газетах появилось коротенькое сообщение о том, что на берегу реки, неподалеку от города, в собственной машине пытался покончить жизнь самоубийством видный деятель Народно-трудового союза, объединяющего русских перемещенных лиц, проживающих в Германской Федеративной Республике, Константин Витальевич Милославский. Он доставлен в больницу в тяжелом состоянии. Причиной самоубийства, как полагают в полиции, послужила разоблачительная статья «Оберштурмфюрер преуспевает», опубликованная в тот же день в так называемой «рабочей» газетенке. В статье рассказывалось о зверствах и других преступлениях, совершенных якобы Милославским на территории Советского Союза, оккупированной германской армией в годы второй мировой войны.

Ниже еще более мелким шрифтом было напечатано, что в машине Милославского полицейским обнаружен мешочек с золотыми зубами, кольцами, перстнями. Общий вес золота превышает один килограмм. «Во время войны К. В. Милославский занимал ответственные должности в СС и полиции». Это сообщение обрадовало и насторожило Иннокентия: обрадовало потому, что у полиции возникла желательная для него версия о самоубийстве Милославского: настораживала мысль — не является ли это ловушкой для него. Ведь есть люди, которые в этот день видели их вместе.

Курт Фишер родился в Мюнхене и ни разу не оставлял этот город по доброму желанию. В тридцать пятом году беспартийного Фишера арестовали якобы за пропаганду марксизма. Началась страшная жизнь узника Бухенвальда, полная издевательств и унижений, жестоких пыток и нечеловеческих лишений. После разгрома фашизма во второй мировой войне Фишер, как и другие антифашисты, понял, что предстоит трудная борьба: перекрасившиеся нацисты не сложили оружия, мечтают о реванше: канцлер услужливо предложил заокеанским хозяевам «использовать западно-германских солдат против четвертой оккупирующей державы». Разумные предложения о мире, о путях воссоединения Германии считались изменой. Газеты кричали об «экономическом чуде». Возрождались и укреплялись монополии. Открыто заговорили реваншисты. Гитлера обвиняли уже не в том, что он развязал мировую войну, а в том, что проиграл ее. Началась открытая «охота за коммунистами», массовые аресты, обыски, погромы.

— Слушай, Курт, — как-то сказал ему механик соседнего участка, — неужели ты не видишь, что история повторяется... К чему твоя игра в коммунизм? Чего ты добился? Снова хочешь в КАЦЭ?

— Не пугай, Герберт, я видел и пострашнее этого. — Курт отвернулся, занялся своим делом.

Через несколько дней Фишера арестовали: явились полицейские и забрали...

Вот уже три недели Иннокентий не работал. Он понимал: друзья Милославского попытаются жестоко отомстить ему...

Он бродил по городу, с разных сторон обдумывал свое положение. Незаметно подошел к домику Фишера, по привычке нажал кнопку звонка. «Шагов нет. Должно быть, работает в вечернюю...» На всякий случай позвонил еще раз, и тогда послышалось легкое шарканье. Фрау Берта кивком пригласила войти.

Выглядела она совсем старухой: густая сеть морщин, веки набухли и покраснели, как-то ссутулилась, словно убавилась в росте.

— Горе, опять горе... — фрау Берта затряслась в беззвучном рыдании.

Иннокентий осторожно провел ее до плетеного кресла.

Немного успокоившись, она рассказала, что на прошлой неделе арестовали Курта. Искали «коммунистическую литературу», перерыли весь дом. Только тут Иннокентий по-настоящему понял, как дорог для него дядюшка Курт и как он теперь одинок без него.

Возвратившись к себе домой, Иннокентий сразу же лег в постель. Уснул, но сон не принес ни отдыха, ни облегчения. Сделал зарядку, обтерся холодной водой, но бодрость не пришла. И, наверное, в тысячный раз задал себе один и тот же вопрос: что же дальше?

В самом деле, как жить дальше? Никого больше нет: ни Эльзы, к которой накрепко прикипел душой, ни Фишера, верного, мудрого друга. Нет работы, кончаются деньги... А что же все-таки осталось?

Иннокентий и раньше, случалось, испытывал страх, гнетущее гадкое чувство. Страх забирался в середку, противно сжимал сердце. Теперь страха не было, внутри у него сидел ужас, сковывал мысли, холодил руки и ноги, шевелил на голове волосы. И во сне и наяву мерещился Милославский: не пощадят, солидаристы, отплатят сполна... Иннокентий вздрагивал, когда хозяйка иногда стучала ему в дверь... Напряженно прислушивался к шагам на лестнице... боязливо подходил к окну задернуть штору. На улице поднимал воротник, оглядывался, в каждом прохожем видел подосланного убийцу, в каждой машине, проезжавшей мимо, за рулем ему чудился Милославский.

Кажется, никогда раньше Иннокентий не дрожал так за свою жизнь. Никогда так не трусил. Ночь лежал с открытыми глазами.

Что же делать? Он обдумывал свое положение со всех сторон, рассматривал различные варианты. Только самый лучший выход — возвращение на родину — не приходил ему в голову. Однажды, правда, такая мысль появилась, но Иннокентий тут же отогнал ее. И вдруг его словно обожгло:

— А Рудольф? Как же раньше не вспомнил о нем? Не удастся ли устроиться в Регенсбурге?

Вечером этого же дня Каргапольцев и Нейман стояли на берегу Дуная.

— Да, дела плохи. Наци снова поднимают голову, — вздохнул Нейман. — Ну а твои планы? — спросил Нейман, неожиданно меняя тему разговора. Иннокентий неопределенно пожал плечами.

— Подручных Милославского боишься?

— Боюсь, — честно признался Иннокентий, — это такие гады, что ни перед чем не остановятся. И Милославского боюсь.

— Да, они не забудут, не те люди... — Рудольф стал закуривать. — Ты в него две пули влепил: из пистолета и статья. Если не сдохнет в больнице, ему после твоей статьи несдобровать. Боннские правители не милуют всю эту фашистскую мелюзгу. А под шумок реабилитируют гитлеровских генералов. — Он задумался. — А все-таки тебе лучше уехать из Мюнхена. Целее будешь.