Чингиз Гусейнов - Семейные тайны Страница 3

Игла на кончике внесла грязь, от нее началось нагноение, да еще жаркие дни стояли.

Расул сам виноват, что поддался на удочку Джанибека, сладким его обещаниям поверил, дал заманить себя в тупик, а потом бежал от него, чтоб все эти годы о нем думать, и имя, как вздох на устах, это слитное ДЖАНИБЕКГУСЕЙНОВИЧ, а перед тем как уехать (бежать?) из родного края, пришел с матерью на кладбище, камень на могиле отца чуть покосился, надпись на мраморной доске кириллицей, недавно ввели, запретив латиницу, но попадаются иногда и латинские буквы, путался резчик, в черных крапинках мрамор, изъеден, и надпись позеленела, уже не прочтешь слова, где-то вычитанные матерью и выбитые на плите: "О ты, проходящий мимо, жизни конец наблюдай…"

С трудом продерешься теперь к могиле, ни дороги, ни тропки к ней, хорошо хоть невысоки каменные заборы - шли по их широким гребням, переходя от могилы к могиле, и вот она - отцовская.

Встали с матерью, и вдруг Расул видит, как в щель нечто толщиной с палец вползает, решил, что ящерица, но долго вползала, и тотчас вспыхнуло: "Змея!" А она исчезла в могиле, представилось, что ходит там во тьме по отцовскому черепу сквозь глазницы и дыру, что прежде ртом была. Мать встревожено, Расул краем глаза заметил, взглянула на сына: видел ли он? А Расул притворился, смотрит невинно, и возвращались молча с кладбища домой, вниз и вниз.

"Ну вот,- подумал тогда Расул о Джанибеке, как тот пугал его, рассказывая, как их - в гроб.- Ты снова о себе напомнил". И усмехнулся своим отроческим думам: "Никогда не умру…"

Летит комар.

- Здесь появились комары, раньше, ТЫ, НАВЕРНО, ЕЩЕ НЕ РОДИЛАСЬ ТОГДА, я не помню, чтоб они были.

- И вас у меня не было еще неделю назад, ТАКАЯ КРУПНАЯ ДОБЫЧА, И НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО С ВАМИ ДЕЛАТЬ.

На лету поймал и зажал в кулаке, ощутив даже, как задавил,- раскрыв ладонь, и комар выпал невесомый, крылышко вздрагивало, и то от дуновения, а не жизни.

- Ух какие кусучие,- шлепнул по шее,- и у тебя, постой,- и рукой по открытому ее плечу, ОН ДОЛЖЕН ОТТЯНУТЬ ВРЕМЯ, но комар улетел, НАДО Б ЕЙ ОДЕТЬСЯ.

Да, возник тот. "Без роду-племени, а имя! а имя!.. Смотри не увлекись, надеюсь, ты понимаешь, как это важно сегодня, не прогадать с женитьбой?"

И его голос: "Могу же я как мужчина?.."

- Накрой меня, мне холодно.

И Расул присел к ней, и она потянулась к нему,' будто спасаясь, Я ХОЧУ, И ЭТО БУДЕТ.

- Поцелуй меня.

…Не надо спешить только.

А потом - давнее, возникла первая, кого он предал, чтоб жениться, ибо открылись вдруг манящие дали, и снова жена, а он, давний и нынешний, соединились, будто не было четверти века, и это заученное за многие годы. Но было не как с Лейлой: у той какое-то безразличие (или выполнение долга?) Я ТЕБЕ НУЖНА - БЕРИ, а сама замкнется, и не поймешь, довольна или нет, а здесь Расул почувствовал, что он ей нужен, и она возьмет свое, благодарная ему.

И отошел, откинулся, а та, только что благодарная ему, отрезвев, ощутила вдруг себя в окружении чужих женщин обобранной, обделенной, ее как будто нет, только вначале была она и в самый пик. Но и чудо: тот, кто напоминал ей о себе, нагло усмехаясь, вдруг исчез, испарился в огне чужой страсти, и гнев растаял, уже нет ни боли, ни переживания, он безразличен ей, а Расул откинулся, ликуя, чтоб пасть рядом, полный сил, когда легкость, какую давно не помнит, и то первое, что было уже забыто чувствами, лишь разум держал, оболочка ощущения, как соломой набитое чучело.

- Между нами кто-то есть? - вдруг спросил Расул.

- Уже нет.- И встала.- А между вами и мной есть.- Обида в голосе.

Неужели Расулу и на сей раз покажется (как показалось в одно из прежних увлечений), что ничего не было, чулки-сетка с орнаментом, и даже имя забыто, туманные очертания лица, только шепот: "Потом!.." И эта паутина капрона, которая цепляется, заусеница на пальце, ломкий ноготь, запутался, никак не снять чулки (?), и упрямое - разорвать, ибо угасло желание, и рад, что эти "Потом", которых уже не будет, лишь шепот и голос, ощущенье в полутьме лучистых зубов и отчетливо темные (зеленые?) полосы вокруг глаз, и на ресницах черные сгустки туши.

И вдруг звонок в дверь.

- Ты лежи тихо,- шепнула. "Он!" - заколотилось в груди. "Ну, я тебе!.." Подошла к двери.

- ты? - ВЕДЬ ЗНАЛА, ЧТО ОН! - Забудь сюда дорогу! (Его голоса Расул не слышал, но весь внимание и азарт даже: схватка соперников??) Оставь меня в покое! _ А потом шепот, он не слышал, о чем говорили. И о презрении тоже.- Да, я сменила замок, и у меня новый мужчина!

И вернулась.

- Ты дрожишь, что с тобой?

- Не обращай внимания, сейчас пройдет. Я потом тебе все-все расскажу.- И легла, нырнула под одеяло, холодная, крупная, а под платьем собрана, спрятана, и дрожит, этот холод, коснувшись… И вся она, как эти ее невесомые длинные ноги, не удариться б об потолок (вспугнув ангелов).

- Ойй… Цепочку не откуси.- В кожу вдавилась тонкая золотая цепочка, и губы коснулись ее, ощутив прохладу. Что с ним? Казалось, никогда не испытывал такого ликования.

Успокоилась. НАДО БЫЛО ВПУСТИТЬ. И снова тревога: как же У НАС будет завтра?

В ушах Расула голос жены: "Да, это инфаркт". Не успела Лейла прийти, как сразу к телефону, чтобы кому-то сообщить новость. "Позор! В постели любовницы!" (И Расул слышит: Лейла говорит для него.)

И он ради этой вот встречи, утех любовных, тайно, будто подпольщик какой, приехал в город, где родился и где не захотел жить?

И уже слышит упреки. Даже тех, кто ему чем-то обязан или обязан всем, что имеет, и крепко сидит в своем кресле, словно шах,- упреки в измене, а кое-кто уточняет, что чуть ли не нации он изменил, народу своему!..

"А мы-то надеялись, что придет твой черед, и ты еще покажешь всем, на что способен, и мы воспрянем с тобой! А ты исподтишка, с низменными умыслами! Лишь гримасы твои видим, желчные слова твои слышим! И то тебе не нравится, и это!.."

А может, никаких упреков, если узнают? Расул - такой, как сейчас, им был бы понятен, и даже зависть,- пока можешь-де, бери, чтоб потом было что вспомнить и не жалеть.

Но жизнелюбивая зависть к удачливому тех, для кого все земное меркнет перед страстью - и долг, и чиновное тщеславие, и признание, требующее жертв (?), ибо она, эта страсть, и есть конечная цель, или, как говорит его свояк Хансултанов (может, Аскер Никбин? неужто и Махмуд?? - много у него свояков…), волшебная пристань, куда в нетерпении стремительно причаливает твой челн (при соблюдении, разумеется, строжайшей тайны и этики, чтоб не дразнить ни низы, ни верхи), заглушается упреками, и они больно бьют Расула, ибо мечты земляков, еще недавно реальные, что именно он вытащит их из безвестности, способны, не питаемые надеждой, исчезнуть, уступая место недовольству и ропоту.

И самый ощутимый удар - что стал чужим, оторвался от родной почвы, предал отчий край: не понят там, где застрял, исторгнут теми, кто с чего-то озлоблен, и вспыхивают временами надежды, что Расул рано или поздно ЯВИТСЯ.

"А говоришь еще на нашем? - спросил его как-то земляк, прибыв в его чужбину.- Да? Быть не может!.. А то,- предложил всерьез,- могу тебе учителя порекомендовать…"

Ведь прав - забылось и то, что знал: только на рынке, куда затащит иногда Лейла и где торгуют вечно небритые земляки (а цены!!), и заговорит; а дома, да и прежде, когда жили на родине,- ведь не на своем, или смесь: мол, а почем в родном краю эта налитая медовым соком хурма? пробудить патриотизм в широченной кепке? а на кончике языка: "Знаешь ли, кто я?" - будто помнит кто Расула! и в ушах лепет племянника Лейлы, сына старшей ее сестры, какое-то мудреное у него имя:

"А он говорить по-нашему не может!"

И неловкость. Отец, знаменитый поэт-выскочка Аскер Никбин, свояк Расула, как закричит на сына: "Эшшей!", ласково, не грубо звучит в его устах вислоухий, существо мирное, выносливое и терпеливое, и сын умолкает, не отводя, однако, удивленных глаз от дяди, которого почитают, а он как-то странно, по-чужому произносит обычные слова, во дворе у них такое не простят, засмеют, дразнить будут.

Не спорить же с ребенком?

Впрочем, в те далекие годы обходилось: державный язык вполне удовлетворял служебные, деловые и даже семейные потребности в общении, и меж собой, они с Джанибеком, к примеру, часто изъяснялись не на своем (или смесь).

Был, правда, с Расулом однажды, еще до взлета и пышных проводов (а может, в канун побега?), курьез, точнее - конфуз, когда он решил, прибыв в захолустье, щегольнуть знанием родного языка. Но подвело проклятое ударение (и не ударение вовсе, а особая мелодия слова): не так произнес, будь оно неладно, это слово, и смысл тотчас чудовищно исказился. Спросил у почтенной труженицы, а вокруг сгрудились сельчане, и муж ее тут, и дети ее взрослые, пытливо внимают приезжему столичному начальничку, он казался им солидным, а тут мальчишка перед ними, петушок петушком, весело так, прыг да скок, поздоровался со всеми за руку и к ней обращается, как, мол, самочувствие и с кем дети Ваши,- и рукой на них показывает,- живут, желая, очевидно, услышать, что она премного благодарна властям, каждый из ее детей имеет свой дом, свое хозяйство, и вот тут ударение Расула подвело: вместо "с кем Ваши дети?" невзначай получилось "от кого Ваши дети (на свет уродились)". Женщина, покраснев, потупила взор, сыновей словно громом поразило, а у мужа ее вспыхнул в очах огонь, но тут же погас: поняли сельчане, что всему виной. "О, несчастный!.." - пожалели они Расула, незнание им родного языка (а муж проклял заодно Четырехглазого, от которого все тут натерпелись, сестра его терроризировала всю округу,- недавно с ним расправились, это его политика была, выслужиться перед верхами желал, у нас-де никакого дурного "изма", и державный язык вытеснил "язык чабанов", как он прилюдно называл родной язык, неплохо его зная и даже ораторствуя на нем),- такие вот каверзы (курьезно-конфузные, отметил потом про себя Расул, внутренне довольный, малое такое утешение, что хоть языком державным неплохо владеет).