Александр Бондаренко - Утаенные страницы советской истории. Книга 2 Страница 3

— В общему дед ваш успешно вошел в новую для себя роль?

— Да, и в подтверждение этого у отца хранился очень интересный документ — оценивая начальный период работы отца, Центр сделал следующее заключение: «Закончилась программа вживания, выполнена она блестяще. Сам он серьезный и опытный разведчик. Имеет возможность ездить по странам. Планируем поручить ему связь с наиболее ценной агентурой. Его следует использовать для завершения вербовок лиц, предварительная работа с которыми закончена». Так Федор Карпович стал профессионалом разведки.

— А чему кстати, занимался в это время Лев Федорович?

— Когда ему исполнилось шесть лет, он пошел в муниципальную школу недалеко от дома. Проблем с немецким языком не было — его же привезли в Берлин в годовалом возрасте. Поэтому даже дома он общался с родителями на немецком, хотя имел опыт общения и на русском языке — когда его водили в детский сад при торгпредстве... Отец вспоминал, что в садике они много рисовали цветными карандашами, а также акварелью, вырезали иллюстрации из красочных журналов, прежде всего портреты вождей, чтобы потом наклеивать их на листы ватмана, украшая портреты советской символикой. Ему очень нравилось рисовать атрибуты социалистической символики: красную звезду и серп и молот, в чем он поднаторел и впоследствии пользовался этим умением в дни предвыборных кампаний 1932 года, когда улицы превратились в арену регулярных стычек между коммунистами и членами набиравшей силу партии нацистов.

— Что же он тогда делал?

— Рисовал эти эмблемы разноцветным мелом на стенах домов — и он, и его товарищи-однолетки были преисполнены гордостью за тайно проделанную «работу». Федор

Карпович об этом не знал. Но однажды обнаружил нарисованные сыном советские эмблемы на большом листе ватмана. Дед как-то очень спокойно уговорил его больше этого не делать...

Из воспоминаний Льва Парпарова, сына советского разведчика-нелегала Федора Карповича Парпарова

В морозный день зимы 1937-1938 годов мы с мамой приехали в Москву. Отец вернулся в тот же день другим маршрутом, кажется, через финскую границу и Ленинград. Нас поселили в гостинице «Националь» в центре Москвы и зарегистрировали под фамилией Ростовцевы. Чужая фамилия, видимо, понадобилась для того, чтобы не значиться под фамилией Парпаровых в гостинице, где было много иностранцев. Возможно, еще не исключалось возвращение отца за границу. Нам помогли устроиться сотрудники центрального аппарата НКВД — Игорь Кедров и молодая миловидная Ася (ее фамилии я тогда не знал). Это была Ксения Сергеевна Проскурникова, ушедшая из жизни в конце 1990-х годов.

Гостиница мне тогда показалась несовременной, лишенной изящества, апартаменты и их обстановка старомодными, ошеломляющими своей купеческой роскошью, претенциозными и поэтому безвкусными.

Я начал знакомиться с Москвой. Прежде всего посетил ближайшее окружение гостиницы: Красную площадь и Мавзолей В. И. Ленина у Кремлевской стены, которые представлялись мне краеугольным основанием не только столицы, но и советского строя, осматривал я также Охотный Ряд, начало улиц Горького (ныне Тверская) и Петровки. Все это мне показывал муж моей тети Веры, сестры мамы — Григорий Аграновский, заместитель директора Московского цирка.

Московская улица от любой европейской тогда отличалась цветом. И дома, и прохожие — все казалось в тусклых серых тонах. Поражали строгость и невзрачность домов, серовато-мутные витрины магазинов, отсутствие яркой рекламы, разноцветных витрин и иллюминации. Еще не было сталинского ампира и маленковского барокко. Я чувствовал себя неловко в своих брюках-гольф, широко распространенных среди молодежи на Западе, но привлекавших любопытное внимание окружающих в Москве.

Через некоторое время нас переселили в гостиницу «Москва», расположенную напротив и рассчитанную в отличие от «Националя» на советских постояльцев. Жили мы на десятом этаже в просторном двухкомнатном номере 1001 уже под своей фамилией. Окна этого номера смотрели на Исторический музей и Красную площадь.

Нас навещали родственники родителей, в частности младший брат отца — Борис, один из руководителей Березниковского химкомбината. Запомнились его высокие бурки, до этого неизвестный мне вид обуви. Часто у нас бывал В. С. Гражуль, до этого работавший за рубежом, кажется, в Бельгии. Его дочь Марго владела французским языком, так что можно было общаться с ровесницей: русского языка я тогда почти не знал. Мы иногда посещали кинотеатр «Москва» на Пушкинской площади (сейчас на этом месте стоит новое здание газеты «Известия»).

Появлялся на своем мотоцикле и мой двоюродный брат Люсик Прудовский, сын дяди Саши, брата мамы. Он только что окончил танковое училище, был лейтенантом. Зимой 1942 года Люсик погиб под Сталинградом.

Постоянно курировали нашу семью Игорь и Ася. Они приглашали меня на различные детские мероприятия в клуб НКВД, в воскресные дни — на лыжные вылазки за город.

Однажды в гостиницу отец вернулся поздно вечером. Его начальник — комиссар госбезопасности 2-го ранга А. А. Слуцкий — был найден мертвым в кабинете зам-наркома НКВД М. П. Фриновского. По официальной версии, смерть начальника ИНО наступила 17 февраля 1938 года в результате острой сердечной недостаточности. По сообщению газеты «Правда» от 18.02.38, он «умер на боевом посту».

Похоронили Слуцкого торжественно, отец, который уважал Слуцкого как опытного руководителя советской разведки, стоял у гроба в почетном карауле. У меня долго хранилась траурная нарукавная повязка, которую отец принес в тот вечер. Помню, как отец говорил, что лицо покойника было неестественно сине-багрового цвета, одутловатое, когда его открытый гроб стоял на постаменте в Центральном клубе НКВД, и что смерть Слуцкого наступила вдруг, неожиданно, ибо накануне отец присутствовал на приеме у своего начальника, который, как известно, был хроническим сердечником, однако чувствовал себя вполне прилично и даже шутил. Тогда ничто не свидетельствовало о его недомогании. Впрочем, когда смерть приходит не вдруг?..

П. А. Судоплатов в своей книге «Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930-1950 годы» так пишет на эту тему: «Обстоятельства смерти Слуцкого до сих пор относятся к числу неразгаданных тайн сталинского времени и судеб руководителей НКВД. Слуцкий был тяжелобольным сердечником, он, в частности, принимал посетителей в затемненном кабинете, лежа на диване. Думается, он был обречен на уничтожение в ходе осуществленной Сталиным расправы с руководством госбезопасности, работавшим с Ежовым. Ежов, как следует из допросов, на следствии показал, что Слуцкий был ликвидирован путем инъекции яда, осуществленной начальником токсикологической лаборатории НКВД Алехиным. Однако для меня это представляется маловероятным. Зачем нужно было разыгрывать спектакль с насильственным уколом известному всем тяжелобольному сердечнику в кабинете заместителя наркома НКВД Фриновского при нескольких свидетелях.

И наконец самое главное, младший брат Слуцкого, сотрудник оперативного отдела ГУЛАГа НКВД, также тяжелобольной сердечник, умер в том же возрасте в 1946 году от острого сердечного приступа во время обеда в столовой, на глазах сослуживцев. Поэтому я с большим сомнением отношусь к показаниям Ежова, Фриновского, Алехина об обстоятельствах смерти Слуцкого, данными ими в ходе следствия, которое велось с применением к ним в 1938-1940 годах пыток, именовавшихся в официальных документах «мерами физического воздействия».

Никаких представлений о терроре 1937 года я не имел. Сейчас это кажется странным, но именно такими были обстоятельства нашей жизни. В интернатах не принято было интересоваться политикой. Дома о делах в СССР почти не говорилось. В Москве в нашей семье тоже политические вопросы не обсуждались. Газет на русском языке я читать не мог, также как и слушать радио из-за непонимания в должной мере русской речи.

Родители, конечно, осознавали, в какую страну они возвратились. Отец читал парижскую эмигрантскую газету «Последние новости» и был в курсе событий, а первые же дни в Москве еще больше открыли глаза на действительность. К тому времени жертвой произвола уже стал муж одной из маминых сестер. Исчезали один за другим папины коллеги. Этот период террора получил название «ежовщина».

С началом весны я начал ходить в Парк культуры и отдыха им. Горького. Там были спортивные площадки, где я сдавал нормы на значок БГТО по прыжкам и бегу, играл в настольный теннис и шахматы. В шахматном павильоне парка я познакомился с немецким мальчиком, который хорошо играл в шахматы. Я знакомству обрадовался, ибо появился ровесник, с которым можно было общаться на немецком языке. Мы несколько раз встречались. От него я узнал, что он живет в доме, в котором почти все немцы арестованы, в том числе его отец. Через несколько дней мой отец спросил меня об этом мальчике и предупредил, чтобы я перестал встречаться с ним. Я был удивлен и огорчен. Оказывается, за мной следили... Бессмертен в этом мире сыск! И тогда я впервые понял, что близкий контакт с иностранцами может обернуться неприятностью, даже если этот иностранец прибыл к нам в поисках убежища от фашистского террора.