Буренин Николай - Николай Евгеньевич Буренин «ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ» Страница 3

Трудно подсчитать, сколько перебывало у нас “святейших особ”, монахов и священников. Как коршуны или воронье, слетались они со всех сторон на лакомую добычу.

К духовным особам бабушка относилась высокомерно, без тени почтительности. Только одного из представителей церкви она очень боялась. Это был знаменитый в свое время священник-изувер Иоанн Кронштадтский. Когда он являлся, властная старуха бледнела, руки у нее начинали дрожать, и она не знала,куда его усадить.

Помню, как Иоанн Кронштадтский служил молебен. Глаза его блуждали, кулаки сжимались. Казалось, он не молится богу, а ругается с ним.

За столом всякие тетушки с благоговением принимали освященные прикосновением Иоанна Кронштадтского кусочки яблока или гроздья винограда. Затем все по очереди пили вино, из его рюмки или чай из его стакана.

Когда священник уезжал, его чуть ли не на руках выносили на улицу, где стояла карета. А вокруг собирались всякие кликуши. Они цеплялись за его рясу, целовали его руки, платье, моля о благословении. “Святого отца” с трудом втискивали в экипаж, кликуши бросались к окошкам кареты, хватались за грязные колеса, давили и отталкивали друг друга. Некоторые падали в грязь. А из окошка торчала рука, благословлявшая обезумевших людей.

Но вот отбыли “святые отцы”, разъехались гости… В доме воцаряется тишина. Бабушка, недавно еще разодетая, подтянутая, в чепце с бантами, теперь приходит к нам в детскую в затрапезном капоте, какая-то маленькая, рыхлая, повязанная шелковым малиновым платочком, особенно оттеняющим ее бледное, словно помертвевшее лицо. Мы уже знаем, что старуха будет сейчас подсчитывать свои капиталы. Ее большая железная касса стояла у нас в детской. В той же кассе хранились и многочисленные бриллианты.

Держа в одной руке свечу и крестясь другой, бабушка подходит к кассе, шлепая мягкими туфлями. Она со страхом оглядывается и что-то шамкает. Замки щелкают, тяжелая дверь кассы со скрипом отворяется, и старая женщина погружается в расчеты. На фоне мерцающей свечи, поставленной внутрь кассы, она выглядит колдуньей.

Бросая тысячи на всякие парадные обеды, на прием церковных сановников, бабушка была в то же время очень скупа. Провизию повару она каждый день выдавала самолично из-под замка. Вино, оставшееся от больших обедов, сливала, путая сорта, и приберегала эту смесь для какого-нибудь не очень важного гостя.

Нередко я наблюдал, как у такого гостя вытягивалось лицо, когда он глотал это странное месиво, хотя на бутылке красовалась этикетка “Лафит” или “Опорто”.

Когда бабушка заболела и всем стало ясно, что приближается ее кончина, между родственниками началась борьба за миллионное наследство. Настойчивее других действовала моя тетка Глазунова со своим мужем, бывшим петербургским городским головой, владельцем известной книжной фирмы. Чрезвычайно богатый человек, Глазунов покупал свое положение в Городской думе поистине лукулловскими угощениями, а иногда давал и денежные взятки наиболее влиятельным из гласных. Его обеды с саженными севрюгами и осетрами были в старом Петербурге “притчею во языцех”, темой обличительных статей и фельетонов в либеральных газетах.

Глазуновы решили завладеть миллионами бабушки, а остальных наследников забрать в руки, поставить в зависимость от себя.

Воевавшие между собой наследники три раза заставляли смертельно больную, совсем обессилевшую старуху переписывать завещание.

Накануне смерти бабушки в ее доме собрались все родственники. Небольшими группами входили они из зала в спальню, где каждый подходил к слабеющей старухе и становился перед ней на колени. Шептались, оценивали обстановку, с явной неприязнью поглядывали друг на друга, прикидывали, сколько на чью долю придется.

В последние минуты жизни бабушку нарядили в шикарный белый капот, положили на кушетку и стали приглашать представителей власть имущего чиновного и купеческого Петербурга.

В большом зале, рядом с комнатой, где лежала умирающая, стол был накрыт как в дни торжественных приемов. Среди разных яств стояли бутылки с вином, шампанским. Гости, изрядно выпив, шумно разговаривали. Душой этого общества были Глазуновы, которые сейчас, когда завещание уже было готово, потеряли к умирающей всякий интерес.

Среди этого пиршества старуха умерла одинокой. В комнате, где она лежала, царил беспорядок, кругом было всё разбросано. Посредине комнаты стояла кушетка, на которой бабушка лежала мертвая, простоволосая, неприкрытая, с раскинутыми закостеневшими руками.

Так ушла из жизни эта властная старуха, перед которой еще недавно заискивали многочисленные охотники до ее больших капиталов.

На следующий день у подъезда дома стояло множество экипажей. Двери особняка были настежь открыты. Гроб, утопавший в цветах, стоял на возвышении с несколькими ступенями, покрытый дорогим парчовым, вышитым золотом покровом с кистями по углам. Кругом возвышались пальмы и тропические растения, среди которых мрачно горели красно-желтым огнем задрапированные белым и черным восковые толстущие свечи. Покойница лежала в кружевах, в одном из своих парадных чепцов. Лицо ее было строгим и надменным. Ничем не напоминала она вчерашнюю простоволосую старуху.

Пышными были похороны в Троице-Сергиевской лавре. Архимандриты в митрах, сиявших драгоценными камнями, множество священников в пасхальных ризах, два хора певчих - всё это производило впечатление оперного спектакля. И всё это было ложью. Не было, пожалуй, ни одного человека, который искренне пожалел бы покойную. Ни у кого не оставила она теплого чувства.

***

Отец мой Евгений Александрович Буренин не мог служить примером удачливости в делах. Да он мало и интересовался торговлей. Все мысли его были заняты лошадьми. У отца была своя конюшня, лошади его участвовали в бегах, часто получали различные призы.

Живо припоминаю такую картину. Отец утром одевается в спальне. Как полагается, он совершает молитву перед образом, крестится, шепчет святые слова. И вдруг, продолжая креститься, бросается к окну с криком:

- Вот черти окаянные, сволочи! Не знают, кого на козла сажают.

Выпалив эту тираду, отец, словно спохватившись, устремляется к образу и продолжает молитву:

- Пресвятая богородица, помилуй мя…

Оказывается, кучер, совершавший утреннюю проездку, зазевался и не заметил, как одна из лошадей сбилась с рыси. Это и заставило моего богобоязненного отца прервать молитву крепким ругательством.

Воспитанный с детства в безделье, избалованный родителями, не имея никаких общественных интересов, отец увлекался кутежами, стал пить и допивался до белой горячки. Пьянство рано свело его в могилу.

Моя мать Софья Игнатьевна Буренина была человеком с весьма противоречивыми устремлениями. В молодости она вела обычную жизнь женщины своего круга. Но среди окружавшего ее общества были и молодые люди, захваченные передовыми идеями. Они знакомили ее с произведениями Чернышевского, Писарева… Всё это оказывало влияние на мою мать. Как и сестра моя Вера Евгеньевна, мать впоследствии не только не мешала моей революционной работе, но и оказывала мне немалую помощь.

Вспоминая людей, которые помогли мне выбрать правильный жизненный путь, я не могу не сказать об одной своей родственнице - Александре Григорьевне Лесниковой. В молодости она общалась со студенчеством, воспитанным на передовых идеях шестидесятых годов, горела стремлением к правде, нравственной чистоте. Родители ее разорились, и она своим трудом добывала себе средства к существованию. Талантливая художница, она рисовала по фарфору, материи, дереву. Беседы с Александрой Григорьевной, часто навещавшей нашу семью, вызывали у меня, правда еще смутные в то время, стремления к иной жизни, более разумной и честной.

Время шло, я становился старше и всё больше испытывал чувство враждебности к окружавшей меня ханжеской, полной лицемерия среде.

После смерти отца в нашу семью вошел небезызвестный в то время петербургский делец Гротен, с которым мать связала свою жизнь.

По происхождению голландец, Гротен вырос в Петербурге. Он специализировался по биржевым делам, стал маклером и установил оживленные связи с богатыми фирмами, с купеческой средой.

Свою жизнь Гротен обставил на английский лад. На весь Петербург славился его коттедж на Поклонной горе с образцовой конюшней, с грумами, одетыми по-английски.

Гротен завоевал себе славу оригинала. Случайных маклерских доходов ему, конечно, не хватало на роскошную жизнь, которую он вел. Но его карьере и благополучию помогало то, что, обладая весьма представительной внешностью, он имел большой успех у женщин из высшего света. Слава Гротена засияла, когда стало известно, что он вхож даже в царский дворец. Сам он при каждом удобном случае подчеркивал это, рассказывая во всех подробностях, как играл в карты с придворными дамами.