Нина Берберова - Дело Кравченко Страница 3

Морган подчеркивает все время то обстоятельство, что он сам — француз, товарищи его — французы, газета — французская, и иностранцу неуместно давать французам во Франции уроки жизни и чести.

После его речи председатель объявляет перерыв.

Речь Вюрмсера

Восковое лицо Вюрмсера искажается нервной улыбкой, когда, после перерыва, председатель дает ему слово.

— Мой долг журналиста, резистанта и француза, — говорит Вюрмсер, — был прочесть роман Кравченко. Я утверждаю, что американской своей книги он не писал. Может быть, он перевел американский текст на русский язык (по-русски книга вскоре выйдет), — это самое большое, что он мог сделать.

Кравченко — это Дорио! — восклицает Вюрмсер. — Он — враг своей страны, а следовательно, и нашей. Каждый, кто антикоммунист, в то же время — антифранцуз…

Мэтр Изар, адвокат Кравченко, вскакивает с места при этих словах и вздевает руки к небу. Председатель призывает к порядку. В публике гул.

— Что это за издательство, где Кравченко выпустил свою книгу? Это издательство издает Буллита, который призывает к войне, воспоминания немецких генералов, мемуары секретаря Лаваля. Тем, что Кравченко в апреле 1944 г. предал советскую власть, он, быть может, задержал высадку союзников во Франции!.. (Протесты в публике. Гул.)

Я, как француз, вижу в нем пятую колонну… Его свидетели расскажут нам сказки про концлагеря. Может быть, нам скажут, что наши товарищи были сожжены не в Бухенвальде, а на Кубани… Если от этого господина отнять его книгу, то от него не останется ничего, в то время, как за каждым из нас — действия резистантов!

Этот процесс нелеп: пропагандист, оплаченный иностранной державой, судит писателей. Мы — французы, и это недопустимо.

Инциденты

Вслед за речью Вюрмсера председатель предлагает ответчикам задать Кравченко ряд вопросов. Вюрмсер, с помощью своего адвоката, ставит Кравченко следующий:

— Расскажите содержание «Кукольного дома».

В публике недоумение. Переводчик Цацкин, заменивший в этот момент г. Андронникова, переводит:

— Как скончался дом куклы?

Кравченко недоумевает. Его личный переводчик хочет ему что-то объяснить:

— Я требую, чтобы ему не подсказывали! — кричит Вюрмсер.

— По-русски это называется иначе! — кричит мэтр Изар.

— Скажите мерзавцам, чтобы не хамили! — кричит Кравченко, понимая, что ему хотят расставить западню.

— Какой дом? — переспрашивает ничего не понявший переводчик. — Какие куклы?

— Это Ибсен! — шумит зал.

Оказывается, в книге Кравченко есть упоминание о женщине, судьба которой похожа была на судьбу «Норы».

Вюрмсер, чтобы доказать, что Кравченко не писал своей книги, ловит его на незнании ибсеновской драмы. Но Кравченко объявляет, что отвечать на такие вопросы не будет:

— Здесь не московский процесс! Я требую, чтобы прекратилась эта комедия!

Тогда Вюрмсер предлагает Кравченко ответить на другой вопрос:

— Назовите революционные драмы Достоевского.

Кравченко ударяет кулаком по столу. Он бледен. Мэтр Изар спокойно отвечает:

— Посмотрим, как завтра ваши свидетели будут отвечать на наши вопросы.

После этого инцидента адвокат «Лэттр Франсэз» произносит длинную речь, где прославляется коммунистическая пария, Торэз, Марта и др.

Затем Мэтр Изар в блестящей речи цитирует Сталина по поводу советско-германского пакта, вспоминает раздел Польши, поведение Марта в Черноморском флоте…

Оба адвоката, возвыся голос, ведут острую, ядовитую политическую полемику. Но аргументы Изара, его голос, его жесты, производят видимое впечатление на судей. Публика встречает сочувственным гулом ударные места его речи.

Лампы давно зажжены. Шесть часов на громадных часах над головой публики. Председатель предлагает закрыть заседание.

Завтра — вызов первых свидетелей.

Второй день

Заседание суда начинается в 1 час дня при совершенно переполненном зале.

Второй адвокат Кравченко, мэтр Гейцман, задает Клоду Моргану, редактору «Лэттр Франсэз», ряд вопросов:

— Каким образом были вызваны свидетели из Советского Союза?

Морган: Очень просто: на это существуют почта, телеграф и телефон.

Мэтр Гейцман: Каким именно образом ответчики узнали, что будут говорить их свидетели?

Морган: Контакт установить было очень легко.

Мэтр Гейцман: Как и каким образом г. Морган мог проверить поведение Кравченко в Никополе в 1937 году, а также установить, якобы, справедливость того, что было напечатано в статье Сима Томаса?

Морган: Я не проверил Сима Томаса. Я абсолютно верю ему. Кроме того, я имел свое мнение, так как читал книгу.

Мэтр Гейцман: Если «Сим Томас» — американский журналист, то каким способом он мог узнать, что делалось в СССР во время войны?

Морган пожимает плечами.

Мэтр Гейцман: Печатали ли что-нибудь советские газеты о Кравченко предосудительное за эти четыре года?

Морган: Я не читаю по-русски.

Мэтр Гейцман: Г. Моргана раздражил успех книги. Только ли из-за ее содержания?

Морган: Нет. Я был возмущен, что она вышла в таком большом тираже, когда для французских писателей нет бумаги.

Мэтр Изар, адвокат Кравченко, вступает в спор:

— Коммунистических писателей не читают во Франции не потому, что нет бумаги, а потому, что, как они сами говорят, никто их книг не покупает.

(В зале хохот. Председатель Дюркгейм очень строго призывает публику к порядку).

Показания Мартэн-Шоффье

Начинается вызов свидетелей.

Первым выходит Луи Мартэн-Шоффье, председатель Национального союза французских писателей, из которого, как известно, около года тому назад ушло очень большое количество писателей, так как организация эта приняла отчетливо коммунистический оттенок.

Адвокат «Лэттр Франсэз», мэтр Нордманн, рекомендует Шоффье: это резистант. Он сражался в войне 1914—18 гг.; был депортирован немцами; написал работу о Шатобриане.

— Что может сказать Шоффье о двух ответчиках?

— Это его друзья.

Адвокат «Лэттр Франсэз»: Что бы сказали ваши друзья по немецкому концлагерю, если бы прочли книгу Кравченко?

Шоффье: Я думаю, они бы осудили его.

Нордманн: Что вы думаете о «Лэттр Франсэз»? Неужели эта газета способна на диффамацию?

Шоффье: Это очень хорошая газета.

Мэтр Изар встает с места: он напоминает Шоффье, что писатель Поль Низан, который был его другом, был обозван коммунистами предателем за то, что ушел из коммунистической партии после советско-немецкого пакта.

— Считаете ли вы вашего друга Низана предателем или держитесь особого мнения?

Шоффье мнется: Мне кажется, он не был…

После него выходит на середину зала Фернан Гренье, депутат Национального Собрания, видный коммунист. Он рекомендует себя, как булочника, но мэтр Нордманн сейчас же поясняет, что Гренье — депутат, и в 1944 году были министром авиации. Он — один из первых резистантов и был депортирован немцами.

Показания Фернан Гренье

Гренье подготовил основательную критику книги Кравченко по существу. Она у него в руках. Он то и дело цитирует ее, предварительно заявив, что, по его мнению, Кравченко не только не писал ее, но даже не был советским гражданином.

Сам Гренье был в России два раза: в 1933 и в 1936 гг. Он видел в России совсем не то, что видел Кравченко: сытых крестьян, веселых колхозников, истово молившихся прихожан в только что отремонтированной церкви, где счастливого вида священник исполнял требы; он видел богатую, счастливую жизнь («хотя жареные курицы и не падали в рот», замечает он). В книге Кравченко он нашел одни противоречия и неправдоподобия:

— Как можно помнить, что говорил отец, когда ребенку было восемь лет!

Но Кравченко поясняет, что все, что касается отца, он запомнил потому, что об этом много раз говорилось в семье, после того, как отец был арестован (при царском режиме).

По сравнению с первым днем процесса, Кравченко держит себя уверенно и почти весело. Он привык к обстановке, он легко парирует противника, наладился перевод, и иногда кажется, что Кравченко схватывает какие-то французские слова, настолько ловко он вступает в споры.

Он совершенно уверен в себе, и действительно, с блеском выходит из положения. Иногда реплики его остроумны, часто они язвительны.

Гренье упрекает автора «Я выбрал свободу» за то, что он писал об одном и не писал о другом.

Мэтр Изар собирается за Кравченко вступиться, но тот сам отвечает коммунистическому депутату:

— Я писал то, что считал нужным, то, что было близко моей теме.

Гренье считает, что книга слишком «романсирована». Кроме того, есть ошибки в географии: Ашхабад назван Сталинбадом, а потом опять переименован. Одно время он назывался Полторацком, по имени начальника ГПУ. В советской России названия меняются часто.