Михаил Воронов - Арбузовская крепость Страница 3

Старушка заплакала.

— Вот таким-то родом, отец мой, и бьемся изо дня в день двенадцатый год. Хоть умереть, так, кажется, легче бы было!.. Совести, что ли, в нас или христианства этого нету? Не люди, что ли, мы, не чувствуем, как она сладка, эта жизнь? Да, господи! кабы вот на эстолько была возможность оправить себя да повести как следует, — разве бы мы не зажили по-людски-то? Разве приятно видеть, как люди на тебя плюют, когда ты хуже собаки поставлена, как дети у тебя ровно звери какие вырастают! Ох, детушки, детушки!..

Старуха горько-горько зарыдала и вышла.

Плачет старуха, — а мне что за дело:Что и жалеть, коли нечем помочь? —

подумал я.

Прошли три дня. Раз поутру я был разбужен какими-то криками, вылетавшими из отделения, занимаемого семейством. К знакомым голосам старика, старухи и дочери присоединялся на этот раз еще новый, молодой, мужской. Нового звали Яшей, почему я заключил, что это был пропадавший несколько времени сын.

— Сколько, ты говоришь, Яша, на твою долю?.. — спрашивала мать.

— А ты не ори! — беспеременно обратился к ней сын, — за перегородкой, чай, слышит…

— Нет, он уже спит, — шепотом сказала она.

— Я, видишь, мастером был: ну, продали мы за девяносто, значит, я и получил половину. Да уж из них вот только осталось.

— Ну-ка, давай их сюда, — проговорила мать.

— Как же, так и отдал, жди! Вот это дам.

— Этого мало.

Старушка начала представлять сыну какие-то расчеты.

— Сколько, ты говоришь, Яша, на твою долю? — спрашивала мать.

— Водочки бы поставить, — скромно произнес отец.

— Молчи, старый дурак! — прикрикнула на него мать.

— На, на тебе на водку! — умилостивился Яша.

Через полчаса у соседей моих пошел пир горой. Голоса поднимались все выше и выше, потому что семейство старательно угощало себя водкой. Пили все, даже маленькая Саша.

— Мамынька, дай мне, — слышался голос девочки.

— Полно, дура, пьяна будешь.

— Нет, мамынька, я только рюмочку.

И добросердечная «мамынька» отпускала дочери рюмочку.

В каких-нибудь тридцать — сорок минут вся семья дошла буквально до состояния диких зверей: родители потеряли всякое сознание о своих правах, которые они обыкновенно предъявляли в трезвом виде; дети забыли страх и уважение к родителям — и поднялась ожесточенная руготня, грозившая перейти даже в потасовку.

— А что ты говоришь, псов сын, что не я тебя в мастера поставил, так это ты врешь, подлец! — спотыкаясь на каждом слове, шамкал отец.

— Поставил один этакой, — перечил сын.

— И поставил…

— Я из-за тебя только на съезжую и попадал. Вот как ты меня в мастера-то ставил…

— А кто форточному делу обучдл? кто? Кто, скажи, с тобой да с Федькой Чижом в Никитской брал? кто у Андрония?.. То-то, подлец, все забыл!

— Сам подлец! — ругнул сын.

— Как… отца-то?

Старик зашуршал ногами, вероятно силясь подняться.

— Смотри, старый черт! — погрозил Яша.

— Я тебе покажу, как отца ругать! — задыхаясь, кричал старик.

— Покажи, покажи… Посмотрел бы я…

Сцены вроде этой повторялись одна за другой до тех пор, пока семейство окончательно не свалилось с ног. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь храпеньем спящих отцов и детей.

Я потихоньку выбрался в коридор, потихоньку приотворил дверь в комнату соседей и увидел следующую картину.

Стойло занимало пространство немного чем больше квадратной сажени. Мебель состояла из липового стола, двух изломанных стульев и кровати самого незатейливого свойства. На кровати лежала грязная рогожа, заменявшая тюфяк и подушку вместе. Кроме отрепьев, которыми были покрыты телесные срамоты бедняков, в конуре не видно было ровно никакого имущества. Семейство располагалось в этой берлоге в таком порядке: отец лежал на кровати; рядом с ним, едва лепясь на окраинах досок, в самом неловком положении, помещалась дочь; мать и сын валялись на полу. Удушливый воздух, каким была наполнена комната, сразу отшатнул меня от двери: такой атмосферы, думаю, не отыскать даже в свиных хлевах и тому подобных неприглядных местечках…

2

Проживши в крепости неделю, я коротко ознакомился с обитавшим в соседстве семейством; я узнал такие истории и такие случаи, бывшие с ним, что даже мне подобные рассказы показались чуть не вымыслом.

Старик отец, о котором я уже сообщил кое-что по рассказу его жены, был прежде всего вор (жулик), и вор очень оригинального свойства: он последовательно прошел почти все категории и между своими братьями считался человеком очень искусным в этом деле.

Нужно заметить, что воровство имеет множество степеней, или, лучше сказать, категорий, между которыми забирошничество считается делом самым легким, а афера составляет как бы венец. Забироха (от беру, забираю) ворует только то, что воруется легко, хотя и с особенным риском, что можно взять без каких-либо выдумок, подходов и проч.; аферист же, как видно из самого слова, непременно должен пускаться на выдумки, на аферы, он изощряет тут свой ум (если только можно назвать умом ту мозговую работу, которая происходит в голове подобного вора), соображает все случайности и нередко совершенно поражает своей находчивостью и обдуманностью своею воровского плана. Аферисты — это Талейраны своего рода, между тем как несчастный забироха просто-напросто писец уездного суда или полиции. Вот если допустить такое сравнение, то в промежутке между аферистами (Талейранами) и забирохами (писцами) стоят все остальные различные воровские чины вроде поездушников, кушачников, трубочистов, городушников, форточников, громил, липачей и проч. и проч. Разница между всеми этими категориями довольно значительна как по самому роду ремесла, так и по степени материального благосостояния.

Вот, на выдержку, крайние звенья этой воровской цепи.

Забироха вечно голоден, оборван, грязен, живет в какой-нибудь закуте или нигде не живет, а так болтается под открытым небом. Мать-природа знакома ему как свои пять пальцев: и дождем-то поливала она без конца, без меры, и солнцем-то жгучим палила, и морозом трескучим холодила — все он изведал, все он взял от этой единственной своей подруги, — все взял, что щедро дала она ему. Вид забирохи ужасен. Он потерял даже лик человеческий; он — воплощенная злоба, воплощенная ненависть. Из подобных людей выходят самые закоренелые злодеи, потому что, что же может быть ужаснее голодного человека? Посмотрите, как злобно он глядит на вас, когда, встретив вас где-нибудь в глухом месте, попросит милостыню! Он не говорит, как привилегированный нищий: «Подайте, Христа ради», — нет, он просто пробормочет: «Подали бы», — и при этом как-то решительно протягивает руку… Забироха вечная жертва полиции, вечно водят его на веревочке с замеленною спиною, то на улице подняли спящего, то сам пришел в часть просить ночлега, то драку завел с кем-нибудь, чтобы попасть в руки блюстителей порядка… Бедный забироха! целые годы иногда шляешься ты, злополучный, не находя себе места, не находя куска хлеба; шляешься, шляешься, да наконец и окочуришься где-нибудь на мостовой! Никто тебя не пожалеет, никто о тебе не вспомянет — только в полицейском листке появится лишняя строчка: «такого-де числа, там-то усмотрено неизвестно кому принадлежащее тело». Экая подлая жизнь!

Не то, совсем не то жизнь афериста.

Аферист, во-первых, имеет квартиру (иногда очень хорошую), имеет обед, имеет одежду; он даже редко ходит пешком, а по большей части катается на рысаках — на лихачах. Наружность его очень прилична. Нередко, обдумывая какой-нибудь воровской план, он прохаживается с сигарой по бульвару, причем заинтересует своей задумчивою физиономиею не одну купеческую дочку. Этот вор — самый гнусный вор! Гнусен он потому, что до воровства он доходит не по нужде, не ради холода и голода, а по стремлению к легкому труду или ремеслу — легкому потому, что такой человек затратил постепенно на него весь свой умственный капитал. Воры этой категории поражают очень многих своей ловкостью; недалеким людям они, так же как и Талейраны, кажутся просто гениями, потому что недалекие люди ловкость известного рода считают умом, совершенно забывая, что с умом необходимо связаны честь, совесть, правда. Такие недалекие люди совершенно забывают, что он воровски умен, то есть потому, что другие, будучи честно умны и действуя в сфере правды и совести, никогда не подозревают ловушек там, где, по понятиям честного человека, их не должно быть, — он силен человеческой слабостью.

Остальные категории воров все заключены между скромным бедным забирохой и величественным аферистом, и степень материального довольства определяется тут степенью отдаленности от того или другого конца.