Татьяна Москвина - Всем стоять Страница 30

Аспиранты, вот вам тема для диссертации: «Эльдар Рязанов как народный гений».

Исследуйте, почему и каким образом этот веселый толстый человек столь органично и ловко перерабатывает миллионы разнородных энергетических импульсов, поступающих от населения родной родины – и перерабатывает именно в то, в чем у родины душевная нужда. Не рассчитывает, не прикидывает, не вычисляет. Те, кто рассчитывает и вычисляет, снимают сейчас фильмы, к примеру, о шикарной любви модного писателя к роскошной дикторше ТВ. Все давно, бодро и, как водится, хором, сказали, что народ не будет больше смотреть никакой мрак о своей жизни. И, здравствуйте пожалуйста, "Небеса обетованные" – при полном зале и с аплодисментами по ходу фильма.

Собственно, благодаря Рязанову понимаешь, что советский народ на самом деле был. Он имел свою историю, свои подвиги и преступления, своих героев и праведников, свою духовную и душевную жизнь, свои, выработанные временем, полновесные характеры и крепкие типы.

"Летела птица, звать ее: всему конец" (Юрий Кузнецов). Больше никогда не будет ни старых большевичек, ни художниц-нонконформисток, ни полковников, бравших Mу-дацзян, ни обкомовских матушек, ни бедных евреев-отказников со скрипочкой в ручках…

В очередной раз – Русь улетающая безвозвратно, навеки.

Вместо всего этого построят большой завод по производству презервативов – "чтоб таких, как ты, больше не рождалось" (из анекдота).

Наверное, с точки зрения киноискусства, это "плохой" фильм. Но сию тему я развивать не буду – во-первых, кто я такая, чтобы воплощать точку зрения киноискусства? Во-вторых, рязановский фильм не то что не мог – просто-таки не имел права быть "хорошим" (гармоничным, совершенным…)

Ибо: "Небеса обетованные" – последний советский фильм.

Где-то прочла, что инвалидам ипенсионерам устроили благотворительный сеанс – разрешили посмотреть "Небеса" бесплатно. О, надо бы круче выдумать, да нет никакой возможности.

Анализировать картину Рязанова нечего – она ясна, как пустая тарелка… Мне нравится в ней все: плакатный стиль, клочковатость, праздничная маскарадность. Забавно: голодная Ольга Волкова душераздирающе глядит на Эльдара Рязанова, поедающего свой обед в столовке. Если бы вместо себя Рязанов снял в этой сцене любого всерьез играющего актера, сцена сделалась бы нестерпимо мыльно-мелодраматической. Победно-героическая веселость фильма даже как-то заглушает мысль о грядущих талонах на бесплатную смерть. Единственно что: в последней части фильма, когда народ в лохмотьях стоит и смотрит в небо, хорошо было бы Рязанову снять всех знаменитых актеров – любимцев публики. Пусть бы в толпе стояли и Мордюкова, и Никулин, и Гурченко, и Фрейндлих, и Ефремов, и Табаков, и Вертинская, и Быков – все!

Злодейчик в картине всего-то один, играет его Александр Белявский. (По опыту кинозрителя давно знаю: если в картине появляется Белявский – добра от него не жди, это не Фоксом началось, не Рязановым закончится.) Каково классовое происхождение злодейчика, Рязанов не уточняет – коммунист ли это, демократ, мутант. Будучи народным гением, режиссер твердо знает одно: начальник есть начальник. Начальник может быть занят только одним настоящим делом: войной с народом до победного конца. ("Эй, начальник! " – восклицание Кинчева из песни "Земля" и Шевчука из песни "Родина" – тоже умницы оба.)

"О-о, Веничка! О-о, примитив! – Пусть, отвечу я. Пусть примитив". Тут не поиск интеллектуальный, не сознательное решение, а одна голая эмоция. Эмоцию же оспорить невозможно, и какие возражения предъявишь ты ей?

Один историк театра, рассуждая об исполнении Михаилом Чеховым роли Гамлета, неожиданно-грустно заметил (дело было в 20-х годах): вот, мол, оказывается, что старый мир в своем крушении уносит не только отжившее и бесполезное – он прихватывает с собою еще и благородные образцы человеческих пород, которым больше никогда не суждено возродиться в их неповторимом своеобразии.

Каким образом наша жизнь рождала "благородные образцы человеческих пород" – тьма и тайна, но рождала: факт. Даже трижды проклятая идеология – и та не была сплошь черной, мелькали некие золотые нити, полузабытые и перевранные, но алмазные слова – о каком-то что ли труде на благо человечества, о братстве и взаимопомощи… В юности, помню, именно эти отвлеченности и волновали.

Смешно было бы требовать от Рязанова, чтобы он стоял как дурак по стойке смирно и кричал: "Чик-чирик! Зло ушло – добро пришло! Прощай, старая жизнь! Здравствуй, новая жизнъ!" Оставим это лакеям от журналистики, которые так любят воспевать новых министров и председателей правления банков.

Лакеи себя видят в новой жизни отчетливо – на прежней, но более высокооплачиваемой должности. А Рязанов не очень-то видит.

Как исповедующая безудержный лиризм, замечу: и я себя в новой жизни не вижу.

Допустим, сочиню я статью о том, что искусство – это роза в хрустальном бокале и пенье соловья на рассвете (в самом деле, дошла я до мысли такой). Напечатают, скажем. Рядом будет красоваться реклама какой-нибудь системы бирж "Алиса" ("Алиса" – это гениальная рок-группа, ничего больше, а вы, господа, самозванцы) и очередной Фунтиков-Стерлингов станет с апломбом учить всех жизни вкупе с обещаниями утереть все слезы, позолотить все ручки и возродить первым делом культуру. Вот мое место. Не хочу.

Великолепно передала это ощущение Лия Ахеджакова – «не хочу я вашего ничего».

Не хочу ваших Тарасовых, Айзеншписов и Таги-заде, ваших мэрий, презентаций, префектов и презервативов, ваших брокеров, бартеров, чартеров и Гайдаров, ваших ССГ и СНГ, ваших интервью газете "Рреппубблликка"… вашего-всего…

"Каждый последующий строй был хуже предыдущего, но за это надо было бороться" (из дневника юности).

1991

Мальчик без штанов: новые приоритеты

Святая Русь! Обыкновенный разумСудьбы твоей вместить в себя не в силах!

Вышла после «Урги» Никиты Михалкова, облегченно вздохнув. Слава богу, русских не обосрали. Смесь легкомысленных приколов и показной сентиментальности у Михалкова иногда возвышается до убедительного союза чувствительности и юмора. Русский в гениальном исполнении Владимира Гостюхина лучший тому пример. Одно дело декламировать, что «умом Россию не понять», и совсем другое – сотворить такого смешного и трогательного человечка.

Да, это он, любимый наш "мальчик без штанов" из щедринского сна, вечный мученик истории. Среди мирового существования, отлитого в определенные формы, он – без формы, без места, без обряда, без порядка. Неподвижные маски Востока выгодно оттеняют его беспокойную подвижность. Сотни выражений сменяются на его лице ежесекундно, пока люди Востока, не двинув и бровью, плывут в потоке своей величавой обрядности. А он мается-болтается, комок неоформленной души. Но, однако, какая в этих измученных глазах отзывчивость, готовность к восприятию, жадное любопытство к мучительнице-жизни, тоска по теплу. Кстати сказать, в конкретных обстоятельствах его жизни (как персонажа определенного сюжета) нет ничего особого и чрезвычайного, его страдальческая тоска надиндивидуальна.

Громадное число людей мира живет по порядку, по обряду, по закону – то есть как заведено. Русские так жить не могут, потому что у них мало что заведено. А если заведется вдруг, так скоро разведется. Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса. С одной стороны, бесформенность есть невыносимая мука. Мука эта будет долгое время и неизбывна, ибо общего порядка нет. И даже если он начнет заводиться, это будет очень молодой порядок: он не даст ощущения накатанного, удобного, автоматического житья.

С другой стороны, от постоянных попыток выстроить свои индивидуальные взаимоотношения с жизнью, русские лица покрывает интересная бледность, выражение их усложняется и частенько являет собой характерное сочетание оживленного любопытства (вплоть до игривости) с особой печатью страдальческого беспокойства.

Век ли, вечно ли Россия обречена трудному самосознанию и самоопределению в семье народов земного сообщества? Труд этот – в мысленном пространстве, где, в отличие от реальности, существуют и двигаются целостные формы. Где "Россия", "Европа", "Америка", "Запад", "Восток" суть развитые образы человеческого воображения и провиденциальной воли.

Осторожно топоча по скользким дорожкам немытого Петербурга, я отлетаю в сияющие пространства увлекательных споров о России и живо ощущаю, насколько натуральна, не выдумана сообщность людей-разумов. Россия Пушкина, Россия Достоевского, Россия Мусоргского, Россия Нестерова, Россия Блока… и так далее… а ведь будто есть где-то точка совмещения всех "Россий"… и все шлифуется, все совершенствуется черный алмаз духовного образа страннейшей из стран. "Вернитесь на землю!" – скажете вы. А что на земле? На земле критик Писарев когда еще сказал: "Во-первых, мы бедны, а во-вторых, глупы".