Юрий Мухин - Главная антироссийская подлость Страница 32

«Сегодня в 8 часов утра мы, гауптшарфюрер СС Бергер, унтершарфюрер СС Пааль, унтершарфюрер СС Фольбрехт и я, приехали на взятой на кожевенном заводе машине с шофером, который был украинцем, на участок, находившийся примерно в одном‑полутора километрах за лагерем, с восемью заключенными нашей тюрьмы, чтобы выкопать могилу…

…Первая группа состояла, по распоряжению Пааля, почти исключительно из безногих.

После того, как я расстрелял первых трех заключенных, вдруг услышал наверху крик. Так как четвертый заключенный был как раз на очереди, я быстренько прихлопнул его и, взглянув затем наверх, увидел, что у машины происходит страшная суматоха. Я до того уже слышал выстрелы, а тут увидел, как пленные разбегались в разные стороны. Я не могу дать подробных данных о происшедшем, так как находился на расстоянии 40–50 метров. Я только могу сказать, что я увидел моих двух товарищей, лежащих на земле, и что двое пленных стреляли в меня и шофера из добытого ими оружия. Поняв, в чем дело, я выпустил оставшийся у меня в магазине четвертый патрон по заключенным, обстреливавшим нас, вставил новую обойму и вдруг заметил, что пуля ударила совсем рядом со мной. У меня появилось такое ощущение, будто бы в меня попали, но потом я понял, что ошибся. Теперь я объясняю это нервным шоком. Во всяком случае, я расстреливал патроны второго магазина по беглецам, хотя не могу точно сказать, попал ли я в кого‑нибудь из них».

Проводивший следствие по этому делу констатировал:

«Таким образом, из двадцати восьми заключенных четыре были застрелены в могиле, два – при побеге, остальные двадцать два бежали.

Немедленно принятые ротенфюрером СС Гессельбахом меры для поимки беглецов при помощи команды находившегося вблизи стационарного лагеря были целесообразны, но безрезультатны…».[170]

Из‑за страха немецких айнзацкоманд далеко удаляться от своих войск почерк их расстрелов и в этом плане резко отличается от почерка расстрелов НКВД. Палачи из НКВД расстреливали только в тюрьмах, а хоронили либо на кладбищах, либо так, чтобы могилы преступников трудно было найти и сделать объектом памяти или поклонения. Даже исключения из этого правила характерны скрытностью от посторонних глаз и казни, и захоронения. Так, общество «Мемориал» полагает, что в 1937–1938 гг., когда казней членов «пятой колонны» было особенно много, их расстреливали и хоронили на Бутовском полигоне под Москвой. В доказательствах этой версии много противоречий, но даже если согласиться с «Мемориалом», то тогда характерно место казней и захоронений.

Уже с начала 20‑х годов это место было недоступно посторонним, поскольку здесь, в имении бывшего коннозаводчика Зимина, в 18 км от Москвы, была сельхозколония осужденных уголовных преступников. А с 1935 г. – стрелковый полигон НКВД. Только забором было обнесено 200 га, а запретная зона с колючей проволокой простиралась гораздо дальше.[171] Поэтому ни выстрелы, ни проезды автомобилей никого из местных жителей никогда не волновали – стрельбище есть стрельбище.

А немцев, в противовес этому, никогда не волновали местные жители – чем больше они знают, тем больше будут бояться. Немцы ведь и поляков в Катыни зарыли так небрежно, что те, напомню, были обнаружены немедленно и чуть ли не под снегом.

Но вернемся к поведению бригады Сталина. Сразу отметим, что в отличие от польско‑немецкой бригады Геббельса у бригады Сталина не пропало ни одно вещественное доказательство, не был уничтожен ни единый документ, не был убит ни один свидетель или прокурор. Правда, все это до момента, пока геббельсовцы во главе с Горбачевым и Ельциным не захватили власть в СССР, поскольку теперь геббельсовские подонки творят с архивами что хотят.

Сегодня бригада Геббельса утверждает, что следствие, которое в 1943–1944 годах провела в Катыни комиссия Бурденко, полностью сфальсифицировано НКВД и НКГБ. То есть НКВД и НКГБ откуда‑то притащили в Смоленск 1000 трупов, переодели трупы в польскую военную форму, сфабриковали в Москве разные документы с датами после мая 1940 г., рассовали эти документы по карманам трупов, затем трупы зарыли, пригласили на эксгумацию иностранных корреспондентов и стали им демонстрировать эти трупы и эти документы. Разумеется, запугали всех свидетелей и т. д. и т. п. Давайте, для начала, согласимся в этом вопросе с геббельсовцами. Но тогда обязательно должно быть следующее.

Во всей секретной переписке высших чиновников СССР (посвященных по характеру своей службы в детали Катынского дела) должно прямо говориться о его фальсификации. Это невозможно – говорить об одном деле, а делать другое. Прессе, разумеется, можно врать что угодно, но работники, делая дело, между собой говорят откровенно. Ведь Геббельс не стеснялся говорить откровенно даже с незначительными чиновниками своего ведомства. В газетах приказывал писать одно, но им‑то, непосредственным фальсификаторам, зачем «мозги пудрить»?

Представьте себе, что сегодня начало 1944 года, вы – Бурденко, вас торопят с результатами, но у вас вдруг возникло опасение. Вы уже рассовали по карманам трупов документы с датами лета и осени 1940 г., но вас осенила мысль: а вдруг немцы заявят, что СССР расстрелял поляков весной 1941 г.? Поскольку вы в Смоленске сфабриковать такие документы не можете, то вам их нужно запросить изготовить в Москве. Что вы напишете начальству по поводу этого своего опасения? Наверное, что‑то в таком роде: «Товарищ Меркулов! Мы уже рассовали по карманам трупов в польской форме разные бумажки с датами 1940 года. А теперь, пожалуйста, пришлите нам документы с датами 1941 г.». А что еще тут напишешь?

И у настоящего Бурденко такая мысль возникла, и он действительно 24 января отправил наркому Государственной безопасности В. Н. Меркулову записку, в которой оправдывался в задержке окончания эксгумационных работ следующим образом:

«Глубокоуважаемый Всеволод Николаевич! Позвольте Вам сообщить следующее по поводу Вашего разговора с тов. Колесниковым. В разговоре о найденных документах тов. Колесников сказал: «Уже найденными документами до конца 1940 года полностью опровергнута версия немцев о том, что поляки убиты русскими весной 1940 года. Но надо иметь в виду, что они могут выдвинуть новую версию о том, что массовый расстрел поляков мог быть произведен позже, скажем, в начале 1941 года».

Поэтому он и сказал, что очень важно, если мы найдем документы более позднего периода. Таковые, к счастью, и нашлись.

Ни у одного из членов Комиссии не получилось ложного впечатления.

Уважающий Вас, Бурденко».[172]

Где в этой записке видно, что Бурденко и Меркулов не искали доказательства, а фальсифицировали следствие?

Вот геббельсовцы, как вы увидите чуть дальше, начинают свою писанину со слов: «22 сентября 1943 г., за три дня до освобождения Смоленска, начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александров обратился к кандидату в члены Политбюро ЦК ВКП(б), начальнику Главного политического управления Красной Армии А. С. Щербакову с предложением своевременно создать комиссию в составе представителей от Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию немецко‑фашистских злодеяний (ЧГК) и следственных органов и направить ее в район военных действий».[173] Но ведь Щербаков был в двадцатке высших руководителей СССР, а Александров, минимум, в первой полусотне. Ну зачем им друг перед другом дурачками прикидываться? Почему прямо не написать, что подходит пора дать задание Меркулову изготовить вещественные доказательства и тексты показаний будущих свидетелей?

В связи с этим я дам не тот текст работы советской комиссии, который был дан в газетах, а затем выпущен отдельной брошюрой, а текст «Справки», которую под грифом «Совершенно секретно» подготовили для советского правительства нарком госбезопасности В. Н. Меркулов и первый заместитель наркома внутренних дел С. Н. Круглов. Причины, по которым я питаю к данному документу доверие, следующие.

В условиях такой известности, которая к 1944 г. была у Катынского дела, сфальсифицировать его – задача гораздо более трудная, чем просто расследовать. При расследовании дознаватель или следователь просто записывают показания свидетелей. А если дело фальсифицировать, то нужно найти человека, согласившегося быть «свидетелем», продумать, что тому говорить, да еще и так, чтобы это не противоречило другим свидетелям, заставить «свидетеля» выучить свою легенду и т. д. и т. п. Поэтому за фальсификацию должны следовать более высокие награды, чем за простое расследование, и если бы она была, то Меркулов и Круглов обязательно бы сообщили правительству о своих заслугах в этом деле. Они бы сообщили, что «подобрали» свидетелей, «разработали им логически взаимосвязанные легенды», «изготовили «вещественные доказательства», «подготовили трупы к демонстрации». Подчиненный никогда не стесняется рассказать начальнику о своих заслугах, тем более что в то время эти заслуги должны были реально спасти жизни миллионов советских солдат.