Марина Раку - Музыкальная классика в мифотворчестве советской эпохи Страница 32

Вера в «волшебную силу искусства», характерная для массового утопического сознания, своеобразно проявляется в связи с сюжетом о падшей женщине, образ которой в советской культуре постепенно начинает трактоваться весьма однозначно:

Основная идея оперы – в показе положения женщины, становящейся жертвой мещанских предрассудков и ханжеской морали буржуазного общества448.

Но и сама новелла Паустовского является определенным ответом на новую идеологическую программу по возвращению к традиционной модели семьи (вплоть до запрета абортов в том же 1936 году), которая сменила пропаганду свободы нравов, характерную для революционных 1920-х годов449.

По наблюдению Баклер, материнская любовь примадонны «поправляет» важнейший для оперы мотив – эротическое влечение Виолетты к Альфреду. Замечание командира корабля о том, что ничто не помогает развитию таланта больше, чем «дружба и простое товарищеское участие», переводит историю парижской куртизанки в иной, платонический ракурс450.

I.9. На пути к «советской “Кармен”»: аспекты символизации

Среди оперных композиторов Запада столь же единодушно, как и Верди, заслужил в советском музыкознании репутацию «подлинного реалиста» один Жорж Бизе.

Из двух ведущих оперных композиторов эпохи – Вагнера и Верди – Бизе решительно предпочитал второго. В этом сказалась основная черта его позитивного миросозерцания.

Великий французский композитор был врагом всего лживого, туманного, абстрактного, всякой метафизики, как бы она ни называлась. Более всего Бизе ценил человека во всех его жизненных проявлениях. Это сближало его с Верди…451

Остальные французские композиторы – его старшие и младшие современники, снискавшие любовь русской театральной публики, в расчет не принимались. Крайне одиозная репутация сопровождала Джакомо Мейербера, одного из наиболее исполняемых оперных авторов XIX века. Приведу два наиболее характерных суждения о нем, принадлежащие И.И. Ремезову452 и Ю.А. Кремлеву453:

Он стремился до конца уяснить себе лицо зрительного зала, в котором за спиной крупного финансиста и его присных сидел мещанин <…>454;

Весь путь Мейербера есть путь гениального приспособленца, неусыпно следящего за ситуацией на оперном рынке и создающего только такую продукцию, которая имеет, или должна, по его расчетам, иметь спрос. <…> Ради достижения успеха Мейербер использует все возможные средства: подкуп, подарки, тонкую лесть455.

Не многим лучше, по заключению М.С. Друскина456, обстояли дела с творчеством Шарля Гуно и Жюля Массне – двух крупнейших авторов французской оперной сцены второй половины XIX века:

<…> процесс разложения и увядания реалистических тенденций ярко раскрывается в позднейших произведениях Гуно и Массне. <…> Несомненно демократическая основа интереса к простым, обыденным сюжетам и характерам у того же Гуно и, главным образом, у Массне приобретала все более пассивные, мещански ограниченные «уютные» черты457.

Характеристики художественного мира опер Гуно, принятые в 1930-х годах, повсеместно в советских работах звучали весьма скептично:

<…> по-бытовому «сниженный» образ Фауста, мещанская «сладострастность» чувств Ромео и Джульетты <…> 458.

Об Амбруазе Тома, Камилле Сен-Сансе, Лео Делибе, Гюставе Шарпантье (с его популярной еще в начале 1920-х годов «Луизой»), не говоря уже об их менее удачливых на театральных подмостках коллегах, отдельно речи вообще не заходило459. Напротив, высоко оцененный в целом и особо пропагандируемый в Ленинграде при участии Соллертинского Берлиоз широкой публике в качестве оперного автора был совершенно неизвестен. А вот оперному Жаку Оффенбаху в брошюре Соллертинского, посвященной композитору, характеристике его единственного в этом жанре сочинения, но безусловного шедевра со всесветной популярностью, о которой упоминает автор, – «Сказки Гофмана», посвящено лишь несколько страниц с характерным заключением:

Оффенбах-фантаст и разочарованный мечтатель, естественно, оказывается ближе Западу наших дней, нежели Оффенбах-сатирик, подаривший миру сенсационные разоблачения буржуазной государственности и морали460.

Таким образом, актуальным для советской культуры признается лишь сатирическое направление в творчестве этого композитора, потому что, как писал Г.А. Поляновский461,

<…> Оффенбах – не груз мертвого прошлого, а хорошая зарядка и пример смелости, задора, остроты и уменья ненавидеть врагов462.

В свою очередь характерной иллюстрацией сомнительной репутации и самого Оффенбаха и оффенбаховской оперетты в советской культуре может служить немой фильм «Новый Вавилон»463, в котором, невзирая на его «немоту», присутствие музыки Оффенбаха как «некоронованного короля Второй империи» и значительно и многозначительно. Канканирующий Париж кануна капитуляции при участии героев «Прекрасной Елены» на сценических подмостках становится портретом «разлагающейся европейской буржуазии». В титрах несколько раз цитируется текст, исполняемый кафешантанной певичкой: «Все мы жаждем любви». Эта фраза из выходной арии Елены («Прекрасная Елена», I д.)464 озвучена в музыкальной партитуре, созданной для фильма Д. Шостаковичем. Еще более знаменитый оффенбаховский канкан из «Орфея в аду», накладываясь на «Марсельезу», превращается здесь в абсолютный символ почти апокалиптической пошлости465.

Без преувеличения можно сказать, что французская культура в советской литературе о музыке получила неадекватное скромное слушательскому успеху осмысление. М. Брук писала в 1938 г. в предисловии к сборнику переводных работ французских историков о так называемом периоде «музыкального обновления»:

Этот во многих отношениях интересный период, давший французской музыке Бизе, Делиба, Шабрие, Лало, Сен-Санса, Франка, Массне, Брюно, Шарпантье и др., не получил в нашей литературе не только должной оценки, но даже и чисто фактологического освещения466.

Это положение принципиально не изменилось и до настоящего времени.

Выдвижение Бизе на этом фоне объяснялось самими советскими музыковедами именно с помощью категории «реализм»:

Именно этот углубленный музыкальный реализм бесконечно возвышает Бизе над всеми его оперными современниками – Тома, Гуно, Масснэ, Сен-Сансом и прочими467.

Однако настоящим основанием для такой безукоризненной репутации стало всего лишь одно произведение Бизе – опера «Кармен», тогда как другие как бы «брались за скобки» музыковедческих штудий о французском классике. Действительно, только в связи с «Кармен» о ее авторе можно было с полным основанием сказать:

<…> общих мест в стиле, излюбленной французами сентиментальной лирики у него совершенно не встречается <…> 468.

Но и «Кармен» пришлось в течение советских десятилетий, пройдя через словесные и исполнительские интерпретации, утратить некоторые из сопровождавших ее в русской культуре коннотаций и приобрести новые, прежде чем она стала поистине советской «Кармен».

Символичность «Кармен» впервые по-настоящему была осознана в русской культуре в символистскую же эпоху.

Уже с самого начала своей сценической судьбы эта опера сопровождалась шлейфом устойчивых гендерных ассоциаций. От ницшеанской рецепции конца XIX века, противопоставлявшей «Кармен» вагнеровской «сента-сентиментальности», до фрейдистской интерпретации проблем пола начала ХХ века, под аккомпанемент разрастающегося движения феминизма и первых аккордов начинающейся сексуальной революции опера Бизе шествовала по европейским сценам как наиболее точное художественное выражение мучительной антитезы «мужское/женское». В русской культуре образ оперной Кармен значительно обогатился в своих смыслах в начале 1910-х годов, благодаря появлению знаменитого одноименного поэтического цикла Блока (1914). Так запечатлелась в нем память о спектакле петербургского Театра музыкальной драмы (ТМД, 1913469). Но если рецензенты писали об особой натуральности атмосферы действия, о преодолении оперных стереотипов, об уходе от штампа «испанистости», то для Блока главным стал мотив Эроса как космической субстанции. Именно в таком плане можно трактовать его знаменитые строки:

Сама себе закон – летишь, летишь ты мимо,К созвездиям иным, не ведая орбит,И этот мир тебе – лишь красный облак дыма,Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!И в зареве его – твоя безумна младость…Все – музыка и свет: нет счастья, нет измен…Мелодией одной звучат печаль и радость…Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен470.

В 1919 году Блок, преподнося только что изданный экземпляр «Двенадцати» легендарной исполнительнице роли Кармен в спектакле Лапицкого Любови Дельмас (Л.А. Андреевой), подписывает его: «Вы – артистка милостиею Божией – и, служа Новому миру Вашим искусством, сжигаете старый мир Вашим огнем»471. Очевидно, что, всегда прямо отождествляя певицу с этим образом, он ставит его в прямую связь с идеей обновления общества через Апокалипсис революции, с которым «беззаконность» явления Кармен рифмовалась в его сознании.