Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой Страница 32

Итак, «платный агент» получал плату весьма небольшую. А зачем, собственно, было платить много? Ведь Сергей Яковлевич служил идее, меньше всего его интересовали деньги. Вопрос о том, сколько получал Эфрон, тесно связан с другим, гораздо более интересным: знала или не знала Марина Цветаева о его деятельности. Дмитрий Сеземан в своих воспоминаниях утверждает, что знала:

«Она (Цветаева. —Л.П.) была гениальной поэтессой, она не была идиоткой». И, дескать, не могла не знать о том, что деньги не с неба сваливаются, что их приносит в семью Эфрон. И, как утверждает Сеземан, деньги немалые. Но откуда ему, мальчишке, мог быть известен бюджет цветаевской семьи? Мы склонны верить не ему, а письмам Марины Ивановны. О том, что муж работает в «Союзе возвращения» и получает там зарплату, она, разумеется, знала.

И если бы деньги были действительно большими, это могло бы навести на мысль: а собственно, за какие такие заслуги? Но деньги были маленькие, не больше (если не меньше), чем у клерка средней руки. И потому их наличие не вызывало подозрений.

Существует и другое мнение: Цветаева не могла не знать о деятельности мужа, просто потому, что об этом знал весь Париж Знать могли только те, кого он завербовал, а вот подозревать — это дело другое. В 30-х годах в эмиграции так же, как в СССР, царила атмосфера всеобщей подозрительности. Если человек не был оголтелым противником всего, что делается в России, он тут же объявлялся большевистским агентом. Известна фраза В. Ходасевича об М. Осоргине: «Осоргин не выслан, а подослан». А уж Осоргин-то в эмиграции ни в каких политических движениях принципиально не участвовал, ни к каким политическим группировкам не примыкал. Все это было прекрасно известно Цветаевой, и потому она могла с чистой совестью игнорировать «наветы» на своего мужа. Что-то надорвалось в отношениях Цветаевой к мужу, и такие «мелочи», как конкретное содержание его работы, ее попросту не интересовали. Жив, здоров — и слава Богу.

С самого начала знакомства и до 30-х годов Цветаева то и дело пишет о хронических болезнях Эфрона. И относится к нему как к больному, который не может полноценно работать и зарабатывать. Было ли это так на самом деле? Многие мемуаристы считают, что она сильно преувеличивала его хвори, а он пользовался этим, чтобы не заниматься черной работой. Во всяком случае, в санаторий Штранге он, конечно же, ездил не за тем, чтобы лечиться, а для встречи с соратниками по новой службе и организации каких-то дел. С тех пор как Эфрон стал зарабатывать, он действительно «выздоровел», во всяком случае, в письмах Цветаевой исчезают жалобы на его болячки.

Как свидетельствуют некоторые мемуаристы, в последние парижские годы супруги не жили под одной крышей. Другие, правда, это отрицают. Скорее всего Сергей Яковлевич жил, что называется, «на два дома». У него была «какая-то дама», и, судя по всему, не одна. Когда в 1942 году Анна Тескова получит ложное свидетельство о том, что Цветаева покончила с собой, потому что ее бросил муж, она в это не поверит — «муж покинул, не считаю губящим ударом для нее, ей это давно не было новым».

А у Цветаевой — своя жизнь. Она, несмотря на все ужасы быта, работает как одержимая. Именно в 30-е годы создана почти вся цветаевская проза. По нашему мнению, не менее гениальная, чем ее поэзия. Стихи, правда, уже не «хлещут». Она их гонит: строчки приходят — она не записывает. Нужно зарабатывать — прозой еще как-то удается, стихами — практически ничего. Поэтому стихов мало. Но зато каждое (дописанное) — шедевр.

В 1935 году — еще одна растрава. В июне в Париже открылся Международный антифашистский конгресс в защиту культуры. (Спустя годы Н. Тихонов в радиопередаче вспомнил, что зал заседаний конгресса находился под охраной, которую возглавлял Сергей Эфрон.) С делегацией от СССР приехал Борис Пастернак. Правда, не в первый день. Пастернак был болен, лечился в санатории и никуда не собирался. Но ему приказали немедленно выехать в Париж — иначе получалось, что лучшие русские писатели игнорируют конгресс. Он приехал измученный непрекращающейся бессонницей, в глубокой депрессии. Эти «барские» болезни не вызывали сочувствия Цветаевой. Она, регулярно недосыпавшая (ложилась в 2 часа ночи, вставала в 7 утра), бессонниц не знала.

Не было у нее и депрессий, как не было и творческих кризисов. Плохое настроение — да. Но она работала всегда, при любом настроении, буквально вырывая для работы каждый свободный час. Пастернак же, живший, в сравнении с ней, в условиях царских, позволял себе депрессию — то есть право не работать. На вопрос, стоит ли ей ехать в Советскую Россию, Борис Леонидович ответил уклончиво, как — не без основания — показалось Цветаевой, неискренне и трусливо. Все это не вызывало у нее уважения. Она не понимала, что находится в другой ситуации, чем Пастернак: пусть ее не всегда печатают, пусть платят нищенские гонорары, но зато никто не навязывает ей тем для творчества, не заставляет кривить душой.

0 встрече с Пастернаком она мечтала 13 лет. И вот — НЕВСТРЕЧА. В Париж приехал не тот Борис Пастернак Этот Пастернак ходит по магазинам в поисках платья для жены и однажды назвал ее именем Цветаеву. Главное же: «Лучший лирический поэт нашего времени на моих глазах предавал Лирику, называя всего себя и все в себе — болезнью. (Пусть «высокой» … [35])»

Не дождавшись отъезда Пастернака из Парижа, Цветаева с сыном уезжает на море.

* *

В 1936 году у Сергея Яковлевича прибавилось работы. В Испании началась гражданская война, и он получает новое задание — вербовать добровольцев в Интернациональные бригады. Русским эмигрантам за участие в войне обещают право вернуться на Родину. Естественно, Эфрон рвется в Испанию. Однако не пускают. Он прекрасный вербовщик и, очевидно, не слишком хороший воин. А ОГПУ виднее, кого как лучше использовать. Большинство свидетельств, которые можно было проверить, — за то, что в Испании Эфрон не был. Это утверждает, в частности, адъютант Матэ Залка Алексей Эйснер. А уже упоминаемый нами Кирилл Хенкин в книге «Охотник вверх ногами» рассказывает, как он, будучи совсем молодым человеком, искренне увлеченным коммунизмом, рвался в Испанию. Помог Сергей Эфрон. «Сергей Яковлевич сказал мне, что воевать в окопах может всякий, мне же предстоит делать что-то «интересное»<…> Что это будет за «интересная» работа, он не сказал. Мое дело — доехать до Валенсии, явиться в гостиницу «Метрополь», спросить товарища Орлова. Остальное — не моя забота».

Александр Орлов был главным резидентом ОГПУ в Испании. И если Сергей Эфрон мог направлять людей прямо к нему — значит, он сам уже дошел до степеней известных. В задачу Орлова входила борьба не столько с фашистами, сколько с «врагами внутренними» — коммунистами — противниками Сталина, прежде всего троцкистами. Которые тоже воевали против Франко и, по словам Хенкина, «очень здорово». Однако их так же, как фашистов, выслеживали, пытали, убивали. Создавались тайные тюрьмы, которые наполнялись теми, кто мог стать помехой в установлении сталинской монополии в революционном движении. В одной из них был уничтожен Андрее Нин — знаменитый рабочий лидер, руководитель Объединенной рабочей партии Испании. Направляя людей к Орлову, Сергей Яковлевич не мог об этом не знать.

Хенкин служил в одном из отрядов, подчинявшихся непосредственно А Орлову. Командиром отряда был… Константин Родзевич. В военном билете на имя Луиса Кордес Авера (то, что билет принадлежал Родзевичу, свидетельствует и фотография на билете, и воспоминания современников, знавших псевдоним Родзевича) говорится, что обладатель этого документа состоял в звании «команданте» (майора) и с 14 ноября 1936 по 20 мая 1937 года «числился в спецгруппе подрывников». Опасная профессия. Но в военном билете нет ни одной записи об отличии или награде, полученных на этом поприще. Возвратился он из Испании без единой царапины. «Подрывал» он скорее всего тех, кто казался подозрительным советской разведке. Тот же Хенкин вспоминает, что Родзевич всегда сам непосредственно общался с Орловым, и — глухо — о жестокости Константина Болеславовича. А в дневнике Георгия Эфрона есть запись о том, что Родзевич (Кордэ) сообщил ему, что несколько человек, отправленных «Союзом возвращения» в Испанию, «пришлось расстрелять» — не захотели, видимо, играть в энкавэдэшные игры. (Знай Цветаева, чем занимается в Испании Родзевич, не сказала бы: «Он молодец, он сейчас воюет в Испании».)

Итак, и муж Цветаевой — которому посвящены волшебно-романтические стихи, и тот, кого она так страстно любила, — герой «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца», — стали агентами советских спецслужб. И не «шестерками», а играющими там роль довольно серьезную. Сколько улюлюканий раздается по этому поводу! А между тем факт этот характеризует эпоху, но никак не Цветаеву, которую эпоха не сломила. Она всегда оставалась собой, со своими представлениями о добре и зле, чести и благородстве. Как в 1917 году она не соблазнилась лозунгами о грядущем царстве справедливости, ради которого сейчас необходимо совершать жестокости и несправедливости, так и в 30-е годы не увлеклась социальным экспериментом, поставленным ради будущего всеобщего счастья.