Евгений Лукин - Танки на Москву Страница 33

Шашлычная находилась недалеко от гарнизона – на перекрестке трех дорог. Это была невзрачная сараюха, некогда покрашенная в цвет веселого весеннего дождя, со временем приобретшая грустные тона поздней осени. Поодаль располагался блокпост – на пыльной обочине одиноко маячил бронетранспортер, охраняемый солдатиком. Блестя голодными глазами, он стыдливо отворачивался в сторону, когда слышал пьянящие запахи еды.

Офицеры устроились за угловым столиком. Хмурый хозяин, поседевший после гибели жены при первой бомбежке Грозного, принес две тарелки с кусками жареного мяса, а его юная дочь – пресные лепешки. Все это делалось неприветливо, с подчеркнутым отчуждением.

– Хадижат, включи музыку, – только и сказал хозяин.

Из потрепанного магнитофона, стоявшего на прилавке с посудой, донеслись дребезжащие звуки. Самодеятельные музыканты с ожесточением дергали расстроенные струны, как спусковые крючки. Казалось, они изо всех сил старались воспроизвести какофонию беспорядочной пальбы. В этом стальном бряцании чувствовался особый, неустрашимый настрой. Таким же металлическим оказался и голос певца, прокаленный хрипотцой. Он пел о жестоких русских, разрушивших его цветущий город, и призывал джигитов отомстить за погибших – сокрушить ненавистную Москву:

Нам равных нет. Мы всё сметем.Держись, Россия! Мы идем.

Поначалу офицеры не замечали воинственных созвучий: они так давно не видели нормальной пищи, что не до того было. Лишь немного утолив голод, Турин обратил внимание на музыку.

– Слышишь?

– Что? – насторожился Глебов.

– Как волки идут.

– Какие волки?

– Чеченские.

– Ты про песню, что ли? Не бери в голову – стращают.

Глебов прислушался к припеву, похожему на волчий вой:

– А может, и в самом деле идут.

Разомлев от еды, офицеры предались благостной ленце. Уже и бравурные мелодии с хвастливой восточной окраской показались им не столь угрожающими…

Их было четверо. Они вылезли у перекрестка из обшарпанной легковушки. Вожак выделялся густой шевелюрой и пронзительным орлиным взглядом. На нем была модная кожаная куртка, сверкавшая молниями и заклепками. Он держался гордо, с достоинством, как и положено горцам. Остальные, вооруженные до зубов, видимо, были его охранниками.

– Имам! – обрадовался хозяин, завидев гостей. – Спасибо, что заехал.

Имам сел за соседним столиком. Двое из его свиты расположились по бокам, положив автоматы на колени, третий, перегородив выход, направил ствол на безоружных офицеров. Глебов помрачнел:

– Вот и помирились… с волками.

Хозяин, угождая, суетился – на столе мигом образовались холмики помидоров, разрезанных пополам, пучки душистой зелени, яблоки рассветного налива. А вскоре эту красоту увенчало огромное блюдо с шашлыками, источавшими румяный дымок. Началось пиршество. Чеченцы вкушали яства неторопливо, изредка перебрасываясь словами. Они не удостоили офицеров, сидевших напротив, даже презрительным взглядом. Наконец Имам вытер руки о полотенце, поднесенное девушкой, и поднял глаза на соседей.

Они пристально смотрели друг на друга, пытаясь понять, какое неодолимое горе встало между ними, какую межу им теперь не перешагнуть. Турину почудилось, что это противостояние взглядов не закончится никогда. Неожиданно чеченец улыбнулся и о чем-то попросил охранника. Тот вышел, покопался в багажнике машины и вернулся с зачехленной гитарой. Хозяин поспешил выключить магнитофон.

Имам привычно настроил струны, и в наступившей тишине раздался его голос, отлитый, должно быть, в самой глубине сердца:

Ночь светла. Над рекойТихо светит луна.И блестит серебромГолубая волна.

Это был старинный русский романс, который так нравился Турину. Дома он, бывало, напевал его под струнный перебор, когда собирались друзья. Как много с тех пор изменилось, а ведь прошло всего ничего! Наверное, даже любимая не узнает его, когда он откроет дверь, – с войны не возвращаются. Турин и сам не заметил, как забылся и нечаянно подхватил припев:

В эту ночь при лунеНа чужой стороне,Милый друг, нежный друг,Вспоминай обо мне.

Последний аккорд заглушил визг тормозов – у перекрестка остановилась очередная легковушка. Боевики с гоготом ввалились в шашлычную, обнялись по-братски с певцом и его товарищами, потребовали вторично накрыть стол. Приземистый бородач, крест-накрест опоясанный патронташными лентами, сменил на выходе прежнего охранника.

– У них тут что, – подивился Глебов, – слет пионеров джихада?

– Кажется, нам пора закругляться, – Турин отсчитал деньги, встал.

– Сидеть! – скомандовал бородач, клацнув затвором.

На грубый окрик никто не обернулся, как будто теперь и впрямь полагалось вести себя иначе: кому-то всласть пировать, а кому-то уныло наблюдать со стороны, дожидаясь своей участи. К этому недоброму знаку добавился другой: из-за прилавка куда-то исчезла Хадижат.

Застолье оживилось. Расписной чайник пошел по кругу. Посыпались заздравные речи вперемешку с шутками. Имам взял в руки гитару, зазвенел струнами, отбивая суровый ритм:

За Родину свою мы встали,Когда пылал великий бой.Победа плавится из стали,Из стали плавится герой.Мы встали с пламенной молитвой:Под русскими горела твердь.У нас был выбор перед битвойОдин: свобода или смерть.

Турин стиснул зубы: отчего свои воинственные песни чеченцы упорно исполняли по-русски? Пели бы на своем гортанном наречии, куда ни шло! Все получалось шиворот-навыворот. Выходила нелепица, с какой он впервые столкнулся на командном пункте. Туда то и дело поступали донесения: «Бой на Жуковского – одна машина подбита, есть раненые». Или: «Вышли на Лермонтова – плотный пулеметный огонь». Названия грозненских проспектов и площадей звучали, как путеводитель по русской литературе. Турину тогда показалось, что сражение идет не за ту или иную улицу, а за самого Жуковского, Пушкина, Лермонтова. Вот и сейчас, когда грозный гимн чеченскому мужеству и отваге был оглашен на его родном языке, подумалось, что сражение продолжается. И какая была в этом необходимость или святая правда?

Очевидно, бородачу захотелось разделить общую радость. Оставив пост, он налил себе и бухнулся на стул перед офицерами:

– Спокойной ночи, малыши! Хотите, расскажу вам нашу сказку перед сном?

– У нас, слава богу, свои сказки есть.

– Да и спать, кажись, еще рановато.

– Нет, слушайте. Может, что-то поймете. Ехал по дороге русский отряд. Солдаты спросили командира, куда его везти ночевать. Он сказал, что только не к какому-нибудь силачу. Отвезли к старому чеченцу. У того в колыбели заплакал ребенок. Командир стал ругать солдат. Те оправдываться: здесь только старик да ребенок. Командир отвечает, что ребенок – это и есть настоящий силач, потому что он никогда не будет выполнять его приказы. Понятно?

– Понятнее не бывает.

Вечер становился томным. Боевики разгулялись не на шутку. Начались пляски. Одни ходили по кругу, ударяя в такт ногами. Другие выбивали глухую дробь, исступленно колотя ладонями по прикладам, как по бубнам. Между плясками гремели песни, бренчали струны, стучали чашки. Так, приплясывая и напевая, направились к машинам, прихватив с собой офицеров.

Завязался спор: что делать с русскими – взять с собой или отпустить на все четыре стороны? Хозяин умолял не трогать, потому как завтра наверняка за ними приедут на танке и разнесут шашлычную вдребезги. Его назвали никудышным торговцем, коль отказывается от хорошего выкупа за военных. Спор разрешил Имам, сказав негромко, но властно:

– Это мои гости. Пусть уходят с добром.

Загудели моторы – боевики с веселым гомоном тронулись в путь. Проезжая мимо офицеров, бородач на прощанье вскинул руку, показав победную римскую букву:

– Виктория!

Тишина опустилась на перекресток. Турин с наслаждением закурил. Повеселевший Глебов потрепал товарища по плечу. Они двинулись к гарнизону. Над дорогой всходила луна. У блокпоста мертвым железом блестел бронетранспортер. Укрывшийся за ним солдатик проводил офицеров печальным взглядом. Его ждала долгая ночь, полная неожиданностей. Да мало ли что могло случиться в эту ночь при луне на чужой стороне…

Святой Пантелеймон

Светало. Небесная высота наполнялась тихим сиянием, становилась сквозной, беспредельной. Лучезарный свет попеременно зажигал горные зубцы, розовым оползнем скользил вниз, в темные ущелья. На противоположном склоне застыл полумрак. Его наискосок пересекали бледные огоньки, приближаясь к месту вчерашнего крушения.

Вертолет разбился в сумерках. Перед вылетом балагуристый летчик, постучав кулаком по борту, напророчил: «Ну что, провентилируем напоследок небушко, старичок?». Закоптелый вертолет, трудившийся еще на боевых афганских маршрутах, действительно выглядел развалюхой: черная краска, которой когда-то замазали опознавательные знаки, обветшала и шелушилась.