Олег Химаныч - Кузькина мать Никиты и другие атомные циклоны Арктики Страница 35

Северодвинец Борис Яковлевич Починков проходил срочную службу на штабном судне «Эмба», был радиотелемехаником.

— Первый раз атомный взрыв я увидел еще до призыва во флот. После окончания школы-семилетки и курсов радистов в Архангельске я устроился вольнонаемным в воинскую часть и работал радиотелеграфистом. Позже из Соломбалы штаб нашей части перевели в Молотовск — располагался он в самом конце улицы Индустриальной. Осенью пятьдесят пятого нас отправили кораблем на Новую Землю. Мы прибыли в Белушью губу и здесь стояли все время — обеспечивали связь, и 15 сентября тоже находились в поселке. «Гриб» атомного взрыва я видел, но он не впечатлил, наверное, потому, что мы находились на очень большом расстоянии от него. А в следующий раз атомный взрыв я застал уже в 1957- м, когда служил на «Эмбе»

Но на «Эмбу» я попал не сразу. Вот, когда вернулся с Новой Земли, чуть не попал под трибунал — военкомат завалил повестками, а я все не являюсь. Пришел, объяснил. Меня сначала хотели направить в ШМАС — школу младшего артиллерийского состава, это на Яграх. Но я очень хотел служить во флоте, просился в моряки, и полковник-военком, видно, это учел. Потом окончил школу мотористов, немного прослужил на тральщике, как произошла кадровая перегруппировка, и так я оказался на штабном судне «Эмба». Служил по-прежнему мотористом, но однажды, когда ребята — телеграфисты тренировались работать на ключе, сел с ними — решил проверить свои навыки, и вышло лучше, чем у них. Тогда же оформили приказ по кораблю: перевести из мотористов в БЧ-IV — радиотелемехаником.

«Эмба» в море не бывала разве что только зимой. Зиму отстаивалась в Молотовске, но как только лед ушел, тут же — в море, и все время на ходу.

Бывший финский комфортабельный пароход. Салоны и каюты отделаны ценными породами дерева, деревянные перила и поручни. Зашивки, короба для труб — и те из красного дерева, а шурупы — бронзовые! Покрашено все очень качественно, в три слоя, а самый первый — прозрачный, вроде как стекло, но прочное — не отобьешь! Были у нас на «Эмбе» «Бархатный салон» и «Кожаный салон». Это в зависимости от того, чем мебель обита. «Бархатный салон» — поменьше, там стол, кресла, диван, пианино. В «Кожаном» размещалась офицерская столовая, там же питалась и «наука».

На нашей «Эмбе» был даже свой автомобиль — армейский «козлик». История с ним такая. На Новую Землю техники везли очень много, и как будто там ее никто и не считал. Сам был свидетелем в Белушке: где у грузовика бензин заканчивался, тут его и бросали. А нашему «козлику» угораздило свалиться с причала в воду, он утонул, и его никто не хватился. На «Эмбе» про это узнали, машину со дна подняли, перебрали и оставили у себя на пароходе, возили потом на палубе, раскрепив растяжками…

В экипаже «Эмбы» была сильная художественная самодеятельность. Даже командир Паншин к этому делу имел отношение — он стихи писал. Больше, как говорится, для себя, еще для «Боевого листка», а иногда и для песен, которую самодеятельность исполняла. Помню матроса Задорина — очень хорошо пел. Он учился музыкальному делу и потом, уже после службы, даже на Ленинградском телевидении выступал.

Ребята, бывало, давали платные концерты. Конечно, это запрещалось, но как-то договаривались с клубными работниками и в Молотовске, и в Архангельске. А на выручку от концертов покупали музыкальные инструменты. Был у нас свой оркестр, а в нем — и баян, и аккордеон, и духовые, и струнные, даже бас-балалайку приобрели.

Многие увлекались спортом. Шлюпочные соревнования устраивали часто, даже когда стояли на Новой Земле, соревновались. Каждая БЧ выставляла гребцов. Самой сильной традиционно становилась команда БЧ-V — там же здоровяки, кочегары. Правда, один раз, в Белушке это было, мы их обставили.

На «Эмбе» один год жил белый медвежонок. Его нам отдали с тральщика, который с Севера пришел. Где и как его взяли, не знаю. Медвежонка перегружали с борта на борт грузовой кран-балкой. На некоторых эсминцах, или вот на лидере «Баку», тоже медвежат держали, но бурых. А у нас — белый! Мы его посадили на цепь, и он с ней по одному борту ходил-бегал, а мы — по другому. Кормили его треской — тогда ее много ловили, прямо с борта, на поддёв. Трещина здоровенная, а мишка ее раз — и нету! У нашего штурмана ружье имелось, если он тюленя подстрелит, тюлень тоже шел медведю на пропитание. С камбуза он долго не ел — не его эта пища, но потом голод взял-таки свое. Бурые медведи к человеку привыкают, а белые — нет. В Архангельске мы его на берег сдали — в зверинец или цирк, точно не скажу.

Вся подготовка и проведение испытаний, все это шло и через штабное судно. В радиорубке «Эмбы» находился и пульт управления, с которого во время испытаний давались команды. В центре для старшего — высокое кресло с бархатными ремнями, на этих ремнях — застежки для фиксации тела при работе, как я понимаю. Нашим делом была связь, но мы сидели в том же помещении. Конечно, видели, как специалисты-управленцы работают, и все разговоры и команды слышали. Человек десять их было, не больше. Лишних в радиорубку не пускали, даже не всем офицерам разрешалось в нее заходить. Из-за особой секретности пульт охранялся. А у меня здесь было спальное место — на штабном пароходе всегда было много народу, кубриков и кают на всех не хватало. Так что спал я под охраной.

Командиром БЧ-IV был капитан III ранга Кирилл Викторович Калинин — хороший человек. У него был свой подход к нам, подчиненным. А главный принцип его педагогики формулировался так: «Никогда не ври!». Он матросов приучал к честности и по отношению к своим обязанностям, и к товарищам по службе. На корабле бывали, конечно, самоволки. Кирилл Викторович нашему брату-матросу прямо говорил: «Никогда не ври! Надо в город? Ты лучше приди ко мне и об этом скажи». Матрос приходил, он его отпускал. У меня мать в Архангельске жила, и я, случалось, у него отпрашивался. Он всегда отпускал. Обмануть, воспользоваться доверием этого человека было невозможно, и я всегда к назначенному времени возвращался. Этот урок своего командира я на всю жизнь усвоил и всегда говорю: никогда не надо врать, и подводить кого-либо, тогда и тебе люди будут доверять.

Командиром «Эмбы» сначала был капитан II ранга Гилевич. Имя и отчество забыл. Войну он воевал на Балтике. Как кому, а по мне — прекрасный командир. При мне Гилевич с судна уходил в службу тыла, и я, так получилось, его до Архангельска провожал, вернее до Кегострова, на аэродром. Правда, из Москвы он вскоре вернулся, с назначением на новое судно — ОС-30 «Байкал». Звал он меня к себе, но мне всего год оставалось служить, я отказался, он понял и не обиделся.

На должности командира Гилевича сменил старпом — капитан-лейтенант Паншин, сам он был из вологодских, но, как и большинство офицеров «Эмбы», службу начинал на Балтике. Знаю, что там Александр Александрович служил на «охотниках».

С офицерами у нас, матросов, были неплохие отношения — так бы я сказал. Не было тех, кто понапрасну к нам цеплялся или придирался, а дисциплину мы и сами старались держать. Старослужащие, «годки», у нас были, каждый становился «годком», когда срок подходил, но чтобы на «Эмбе» водилась «дедовщина», о которой сейчас говорят и пишут, нет, такого никогда не было и быть не могло. Если мы, «годки», и собирались, чтобы кого-то из нерадивых матросов «пропесочить», так только в том случае, если он Устав не выполнял. А разговор был строгий, но товарищеский: есть боевая книжка, там все обязанности расписаны — вот и выполняй их. Но не более того.

К Новой Земле с нами всегда ходили ученые — было их очень много, жили они прямо в каютах. Во время испытаний некоторые из ученых сидели за пультом, с которого подавались команды, а некоторые до и после взрыва работали на берегу — мы их высаживали и забирали.

Ученых, гражданских специалистов на судне звали одним словом — «наука». По знаниям, уму, интеллекту они казались мне людьми недосягаемой величины. И в то же время вели они себя очень скромно, были удивительно просты в общении, даже с нами, матросами. На меня, деревенского паренька, тогда это производило огромное впечатление, а уважительное отношение к тем людям я храню до сих пор.

Мне запомнился один ученый — он умел неисправность в приборе определять на слух! Вот как доктор, послушает и говорит — этот выйдет из строя тогда-то. Не поверите — если он и ошибался, то всего минут на пять. Поразительно!

На «Эмбе» к Новой Земле ходили и большие военачальники — генералы, адмиралы, вплоть до маршалов. Так вот, они тоже держались, грубо говоря, без выпендривания, в неслужебной обстановке не считали для себя зазорным и с матросом за руку поздороваться. Для меня и сейчас такое отношение удивительно.

Осенью 1957 года в губе Черной взорвали вторую атомную бомбу. От эпицентра мы были снова далеко — шли часов десять, а у «Эмбы» ход 10–12 узлов, вот и считай. Вспышки не видел, хотя ударная волна до нас все же дошла, но снова не сильная, вроде как порыв ветра. На второй день после этого «Эмба» зашла в Черную губу, стала на рейд, чтобы «науку» на берег высадить Честно говоря, что там было, в этой Черной, я не рассматривал, и как там корабли раскида- ло, меня мало интересовало. Ну, накренился один, другой оказался ближе к берегу. Для нас, молодых, это вроде картинок и не более.