Ольга Кучкина - Мальчики + девочки = Страница 37

Она возвращалась домой, несчастная, садилась у зеркала и принималась себя уговаривать: ты, Ксюша, удачливая, ты энергичная, ты веселая, ты неслабая, все у тебя в порядке, все замечательно, а будет еще замечательнее, ты сыграешь эту роль, о тебе напишут в газетах, тебя позовут выступить по телевидению, и, может, не только по «Культуре», но и по первому или второму каналу, тебе дадут премию «Золотая маска», у тебя появятся лишние деньги, ты сможешь поехать в Израиль, где классные спинники, врачи говорили в больнице, и они тебя окончательно поправят, а сейчас ты поешь, отдохнешь и начнешь учить роль, это же элементарно, как дважды два, и все, все у тебя получится, ведь ты этого достойна.

Походило на рекламу.

У нее было то же имя, что у героини пьесы. Почему-то ни режиссер, ни кто-либо из труппы, ни она сама поначалу не обратили на это внимания. Так же, как отделяла театр от любви, она отделяла себя от роли и роль от себя. Что бы ни говорили ей учителя в театральном училище и режиссеры на сцене, она не пропускала образ, который предстояло создать, через себя, про что не упоминал только ленивый, а видела этот пока что туманный образ словно бы висящим в воздухе и накладывала на него разные штрихи и мазки, словно бы на картину, и лишь потом в эту картину входила и тогда уж располагалась, как у себя дома. Такое у нее было свойство. Об актерах иногда говорят: художник. Она была художник. Но про себя ни разу так не сказала и не подумала. Она ненавидела громкие слова: творчество, творение. Из однокорневых предпочитала: тварь.

Может, одно имя на двоих не давало отлепиться от чужого материала и сосредоточиться?

Она быстро перекусила и, расхаживая по комнате с тетрадкой в руке, старалась громко и бесчувственно читать свои диалоги с партнершей, как читают дикторы по радио.

Ма, тебе деньги нужны?

Нужны. Прошлые месяц как кончились.

Я сегодня послала.

Про Пашиного отца не хочешь слушать?

Не хочу.

А он ведь из-за тебя сел. Из-за обиды на тебя.

Что отрезано, то отрезано, обратно не пришьешь.

Ну, так. Ботинки Паше новые справим. Из тех-то он вырос.

Большой стал?

Большой. Днями дотянулся до твоей фотки на трюмо, пальцем водит, вроде гладит.

Говоришь, он всех любит… думаешь, он и меня любит?..

Он фото твое любит. Тебя ж он сколько не видел живую-то, забыл… Пока, Ксюха, а то он трясется весь.

Отчего трясется? Озноб?

Должно. Он же не скажет. Пойду согрею. Встрела б его отца, взяла б за руку и вдвоем приехали бы родители, показались ребеночку вместе… смотришь, он бы и…

Пока, мать.

Пока, дочь.

Острая боль пронзила ее в одно мгновенье, сразу и везде: стрельнуло в шею, в сердце, в пупок, в придатки. Как будто внутри разорвалась маленькая атомная бомба. Холодный пот проступил на спине и подмышками. Руки-ноги ослабели. В глазах потемнело. Она выпустила из рук тетрадку и бессильно, как куль с песком, опустилась на пол возле зеркала. Но даже в таком состоянии не упустила случая подглядеть за собой – актриса есть актриса. В зеркале на нее смотрела незнакомая тетка. Космы жалко увяли. Черты лица подсохли и заострились. Кожа приобрела оливковый цвет. Плечи сузились. Живот мешком свесился куда-то вбок. Но главное – глаза. Белые, мутные, безумные, чужие. Боль торчала из зрачков.

Эта женщина – она? Ксения?

Ксения?

Которая из двух?

Она физически ощущала в своей голове спутанные волокна, жилочки и клеточки. В жилках и клетках билось: собралась к врачам в Израиль тварь на премиальные деньги а подумать отправить на них к врачам мать с сыном посылать на Пашку деньги и не утруждать себя названиями лекарств какие нужны хоть что-то заподозрила бы еще в роддоме сдала б тварь отца Пашкина выпустили из тюрьмы а она хуже него а видишь знать его не хочет и не знает тварь тварь и тварь и не спрашивай никогда за что звонит треклятый колокол а молчи живи молча не сотрясая воздуха может быть в молчании и только в молчании…

Все соединилось, сошлось, слиплось. В зеркале, в воздухе, висел образ, который она размалевывала одной ей видимыми и одной ей угодными красками, яростно и щедро, брызгая кистью и оставляя пятна на вещах, мебели, стенах, улицах и площадях, пятная весь город, рыжий от осени и солнца.

ФИРМА

Жена уходила от него.

Когда эта девочка, которую его мать называла глистой за ее худобу, влюбленная в него до изнеможения, засматривавшая ему в глаза с выражением вечной восхищенной покорности, успела превратиться в сумрачное, себе на уме, неискреннее и даже злобное существо! Он проморгал момент, когда она его разлюбила, уверенный, что вовек этого не случится, несмотря на все его выкрутасы. Собственно, за что, как не за выкрутасы, она его и полюбила. Он всегда был таким, желчным страдальцем, с тяжелым счетом к себе и к жизни, включая счет к матери как самый открытый, самый лицевой, текущий и неоплаченный. Занятая личной жизнью, мать лишила его того, что нужно всем мальчишкам на свете, в том числе тем, кто ни за что в этой нужде не признается: материнского тепла. Наверное, оно нужно и девчонкам, но про девчонок он знал существенно меньше. Знал, что любят интересных мужчин, с саднящей червоточиной внутри, но до конца не доверял. Материнский холод заложил в нем вечную зябкость, вечно ледяные пальцы и ледяные губы. Девочка говорила ему: к твоим губам можно примерзнуть. Начинала целовать робко, слабо, по чуть-чуть, понемногу разогреваясь и разогревая его, и не отлипала, пока не отмерзал целиком, и тогда уже инициатива переходила к нему, а она только молча, благодарно отвечала всем существом своим.

Он был вторым ее мужчиной, и то, что она пришла к нему не невинной, составляло кошмар его жизни. Поначалу почти притворный. Он понял, как обстоят дела, и пропустил сквозь себя. Но тут же вернулся к деликатной теме, решив обсудить вслух. На всякий случай. Спросил: кто? Она, уткнувшись носом в его худую ключицу, шепнула: один дядечка. Он рассмеялся: представь, догадался, что не тетечка, как, где, когда. Она нашла в себе силы тоже засмеяться: как в телевизионной игре. – Ты не остри, прикрикнул он на нее, не остри, какая игра! – Ты ревнуешь, сделала она большие глаза, которые и без того были большими, тон выдавал, что ей это приятно. Он сел на постели: если хочешь, чтобы между нами все было откровенно, рассказывай. Она хотела. Она готова была вывернуть себя наизнанку, чтобы приблизиться к нему и приблизить его к себе. К маме ходил один , принялась теребить розовыми пальчиками краешек скомканной простыни, это уж они с папой года три как развелись, мама все рыдала, а тут прекратила, повеселела, и я повеселела, дяденька веселый был, вот так мы втроем веселились, а однажды он пришел, когда мамы не было дома, и… – Дяденька был пьян, перебил он саркастически. Да, сказала она. Он скрипнул зубами. Не так, как ты, поняла она, он вообще не такой, как ты. Он опять нервно оборвал ее: я не хочу знать, какой он. И сейчас же спросил: сколько ему было лет? – Не знаю, отвечала она, что-нибудь около сорока или тридцати. – А тебе, спросил он. Мне пятнадцать, посчитала она. Фу,какая пошлость, сморщился он. Прости, прости, прости, заплакала она. Ты не виновата, задумчиво погладил он ее по светящемуся розовым плечу, просто всегда кажется, что пошлость нас минует, как будто мы особенные, а ни хрена не минует, потому что все на свете из нее состоит, все, и ни из чего другого. Он вылез из постели, ушел, вернулся с початой бутылкой водки и рюмкой: давай выпьем. – Из одной? Глазки у нее заблестели. Ты из одной, я из другой. Ей налил в рюмку, сам, задрав бутылку кверху, высосал добрую половину того, что там оставалось. Ты что, а чокнуться, огорчилась она. Здесь не чокаться, здесь напиться, пробормотал он и больше не вернулся в постель, а стал собирать разбросанные по комнате вещи, чтобы одеться. Тогда и она опрокинула в себя рюмку целиком, после чего свернулась в комочек, такая потерянная и несчастная, что он переменил планы и полез к ней.

Сказанное проросло в нем колючим чертополохом, задев сильнее, чем он мог предположить. Кругом все спали друг с другом без венца, и молодые, и старые, и он спал, и про девственность никакой придурок и не вспоминал. Он оказался таким придурком, его ни с того ни с сего зацепило и поволокло. И в результате приволокло как раз под венец.

Ей было двадцать, ему тридцать четыре, когда они сошлись. Ни с кем не мог ужиться, а с ней ужился. Ему доставляло удовольствие быть поводырем ее по жизни, в которой она разбиралась мало и плохо. Даже не умея читать в сердцах, в ее сердечке можно было вычитать, что она его обожает. Утомившись вечным недополучением от судьбы того, чего, по его мнению, заслуживал, он не то чтобы смирился с тем, что ему на этот раз подкинули, но находил манким развитие именно таких отношений и развитие именно такого звереныша под своим патронажем.