Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой Страница 4

Проводив дочь, Инна Лиснянская постоянно живет ожиданием катастрофы. Все ее письма девяностых годов посвящены не только тому, что творится вокруг, – они полны страшными предчувствиями. Хотя, конечно, у каждого своя катастрофа, свой взгляд, и то, что одному кажется ужасным, у другого не вызывает повышенных эмоций. Но тут еще следует отметить, что все реальные и экзистенциальные страхи этого времени совпали не только с творческим взлетом Лиснянской, но и с настоящим признанием. Журналы рвали из рук новые стихи. Премии следовали одна за одной. Все это скрашивало жизнь, помогало утвердиться в собственном творчестве, но все-таки не избавляло от мрачных предчувствий.

Уехав в Израиль, Елена Макарова сама себя, все свое существование ввергла хоть и в бывшую, но реальную Катастрофу. Архивы Яд Вашем и Терезина стали ее реальным адресом. Собрать воедино произведения заключенных в гитлеровских концлагерях детей, наверно, могла только Лена. Даже непонятно, как эта маленькая хрупкая женщина все это выдержала. Ведь не для литературы же она поместила себя в минувший ад. И вообще, литература – не ее цель. И признание – тоже. Она не чувствует необходимости занять свое место в так называемом литературном процессе. Любимая игра Липкина по распределению поэтов по рядам и ранжирам – не ее игра. Здесь другое: «Осколки, обрубки, опилки, ошметки чьих-то судеб, распиленных, разбитых, раскромсанных, раскрошенных – это ХХ век. Я родилась сюда, видимо, не для того, чтобы занять свое место в шеренге, а чтобы даже близко ни к какой шеренге не подходить – стояние в очереди – это трата времени. Может, и не напрасная для сиюминутной жизни, но бессмысленная, если во что-то веришь, например, в непрерывность культуры. И с этой точки зрения неважно – публикуют, покупают, читают, знают, – или все то же с “не”. Другой вопрос – для кого это все делаю – для себя, для знакомых, друзей, для широкого читателя?»

Лена Макарова не просто с головой ушла в ад Катастрофы. Она нашла в себе силы этот ад исследовать. Чего это ей стоило и как ей удалось все это выдержать, знают и понимают немногие. Как? Наверно, вот так: «Я построила стену, которая будет защищать меня от ударов. Эта стена во мне самой. Так что все зло людей будет рикошетом бить в них самих. ‹…› А я останусь только с тем – что люблю. Своим одиночеством, своей работой».

То, что этот ад нашел отражение в ее книгах, – естественно. А в чем же еще? И вечно сомневающаяся Лиснянская, уже находясь на вершине своей земной славы, всеобщего признания, ставшая лауреатом всевозможных премий, вдруг заново открывает собственную дочь: «“Фридл” – замечательно сильное, талантливое произведение, за которым стоит не только ее и твой огромный труд души, но и Слово как таковое. Но начало, а м.б., середина вещи, которую ты сейчас прислала, а мы с Семеном прочитали, уже новый, высший уровень, самый высокий, на который способен подняться художник. Прежде я считала тебя крупным талантливым писателем. А теперь вижу: ты – гений! Даже страшно от этого открытия. Боже мой! Неужели Твою посланницу родила я, грешная? Ты понимаешь, что за вопрос я задаю и каким благоговением этот вопрос продиктован? Больше ничего я тебе сейчас не напишу: я плачу, я смеюсь, я обращаюсь к Богу. Я молюсь, чтобы Он дал тебе сил и здоровья довершить твой подвиг не гражданина-архивщика, и за это слава была бы архивному работнику, я молюсь за Его поддержку твоего писательского гения».

Но сама Макарова тут же реагирует, словно желая поставить все на свое место: «Что до моей гениальности, то слухи о ней прошу считать преувеличенными. У гениальных все связывается воедино, а у меня все трещит по швам. Но что-то мною движет, и, скорее, интерес, любопытство, желание узнать, научиться распознавать вещи и явления, это метонимические поиски, но, даже если они меня не приведут к конечному продукту – результату, они интересны сами по себе».

Это и является целью – поиск, движение. Вся работа ее – средство познания. И создание прозы – в том числе. И вполне естественно, что на этом пути возникают не только открытия, но и обыкновенная человеческая усталость, попытка защититься даже от себя самой, от своей собственной бьющей через край энергии. Несколько наивное утверждение, что «у гениальных все связывается воедино, а у меня все трещит по швам», – тоже от усталости. На пути поисков не все тупики рассасываются быстро. Это вполне естественно. И в таких ситуациях возникает неуверенность, что тоже закономерно. «Сейчас я не вижу ни смысла в своей “подвижнической” деятельности, ни в потребности поддержки с чьей-либо стороны. Думаю, я нуждаюсь только в одном – в одиночестве. Это не поза “рассудка”, который “изнемогает”, это поиски пути. Я заблудилась не в небе, а между землей и небом, при том, что не птица. Правда, летаю на самолете, где и впрямь чувствую себя свободной».

Хорошо, что эти периоды у Елены Макаровой не затягиваются надолго.

Могу только присоединиться к Инне Львовне: книга «Фридл» – гениальна. Это одно из лучших произведений нового века, написанных на русском языке. Читая ее, понимаешь, как все в этом мире связано, почти неразрывно, одно в другом. «Двадцатые годы Европы – какой расцвет искусств и какое отвратительное время, – становление советской и формирование фашистской империй. Ипохондрический еврей Кафка ищет душевного укрытия от будущего ада на груди Милены Ясенской. Все те же проблемы – социальные катаклизмы и жизнь художника. Очень полезно для понимания эпохи и Фридл‚ ведь это схожие по типу женщины – богемные, свободные (в рамках тогдашних представлений о свободе)», – пишет Макарова.

«Расцвет искусства» прямиком отправлялся в сталинские лагеря и гитлеровские газовые камеры. Одиночки искали новые пути в искусстве. Политики искали новые средства истребления. В этом нет ничего нового. Но Лена не останавливается на ужасных фактах Холокоста. Она, как всегда, идет дальше, до конца, за грань общеизвестного. И в письмах матери вскрывает еще один конфликт – конфликт между еврейским иррационализмом и еврейской логикой, между величайшей трагедией народа и постыдным практицизмом отдельных его политиков, зачастую перечеркивавших стремление народа к выживанию в страшнейшей бойне двадцатого века.

«Йоран пишет книгу – “Израиль – утопия”. Это сейчас актуально. Хамас, каждый день что-то. Похоже, наш народ совершенно никчемушный. Открылась сейчас история с Кастнером, венгерским евреем, который вел переговоры с Эйхманом, в 44-м году. 2 миллиона хотел Эйхман, он сказал, что будет отправлять ежедневно в Освенцим 12 тыс[яч] евреев, пока Кастнер через Сохнут не достанет нужной суммы. Сохнут не принимал партнера Кастнера 4 месяца. Сохнут был под Бен Гурионом, у того, увы, были прямые отношения с Эйхманом, но он не спешил и не хотел, по политическим соображениям, спасать венгерских евреев (мы вас звали, а вы не почесались, теперь получайте), в конце концов Кастнер вывез лишь богатых евреев и родственников, 1800 человек, остальные отправились в газ. Это все было известно. Когда думаешь о монашках, которые прятали еврейских детей у себя, а потом об основателе еврейского государства, – приходишь в тупик. И всякие другие истории, про Эцель и Хагану, как они топили и убивали друг друга, евреи, как пытали друг друга и приговаривали к смертной казни в 44-м году, когда шла война и было кому уничтожать евреев без них. Страшно. Сейчас наступила в Израиле пора демифологизации прошлого, – израильтяне пока еще не говорят о том, какой мор устроили они идишистской культуре, как вытравляли язык галута, как создавали нового человека, как унижали немецких евреев и как боролись с немецким языком. Но все это на очереди. Сионистские идеи сейчас уже не верховодят, на чем все это будет держаться? На вечном антисемитизме? На противостоянии? Жалко, такая красивая страна, я знаю, что, где бы ни была, это единственная страна, по которой буду тосковать физически».

«Я говорю о человечестве, а не о Шахье или Швенке», – подчеркивает Елена, пытаясь понять, что было с людьми и что с ними стало.

Так что было с людьми? И что с ними стало? Да ничего нового. Люди остались людьми во всей их красоте и во всем их безобразии. Как-то гуляя со своей немецкой приятельницей по Гамбургу, наткнулся на табличку, сообщавшую, что в этом районе города до войны проживало девять тысяч евреев. Из них выжили триста человек. Я, уже много прочитавший к тому времени о Катастрофе, все-таки до конца не понимал: как такое могло произойти? Как люди, жившие десятилетиями рядом, допустили истребление соседей и даже друзей. Оказалось, все очень просто. Всем сообщили, что евреев переселяют в другое место. Не в концлагеря, нет, упаси Боже! Просто в другое место. А их дома, магазинчики, лавки можно занимать. И добропорядочные соседи все прибрали к рукам. Нет, конечно, уверяли меня, если бы они знали, что их соседей отправят в газовые камеры! О, как они потом сожалели! Они же добропорядочные люди! Но соседского добра эти добропорядочные уже никогда никому не вернули.